Клаудио Магрис - Другое море

Бывает он и на крупной ярмарке в Баия-Бланке. Огромные стада, тысячи животных сгоняются сюда отовсюду, и земля, размолотая копытами, превращается в грязь, как во время сбора урожая винограда, когда делают вино из последних виноградных выжимок. Крупные торговцы уже тут как тут, поджидают добычу и платят так, что когда видишь эти невероятные кучи денег, даже не понимаешь, на что это похоже.

Проститутки съезжаются сюда в эти дни тоже со всей страны. Они знают, что в эти сорок восемь часов монеты текут и пересыпаются в ладонях волопасов, как ягоды тутовника, которые Энрико в лесах на Сан-Валентине горстями клал себе в рот, раздавливал и жевал их, не обращая внимания на те немногие, что падали на подбородок. Собирающиеся тут индианки и метиски, негритянки в крупных красных платках толпятся вокруг твоей лошади, как коровы в прериях, кричат, машут руками, сверкают глазами и белоснежными зубами. Опускается вечер, в небе лопается бутыль вина и заливает все на свете, накрывая и взволнованные, раскрасневшиеся лица.

Волопасы перебрасывают из рук в руки денежные торбы, горы которых разрастаются вширь и ввысь. Энрико тоже достает свою торбу — не только для того, чтобы прихватить какую-нибудь босоногую девчонку с длинной черной косой, но и просто от свалившегося счастья что-нибудь выбросить, подобно тому как когда-то кидал камешки в Изонцо, заставляя их рикошетить на водной поверхности. Вокруг всё кричит, смеется, мычит, щелкает кнутами, вдали вспыхивают искры фейерверка, в небе разрываются плоды граната и красными градинами рассыпаются в ночи. Благодаря девчонке, что сидит в его седле, он позволяет себе немного отупеть от праздника, но эта неразбериха, выкрики от иллюминации и огромные толпы скоро становятся для него невыносимыми, и как только удается, он возвращается назад в свою лачугу, лежащую в нескольких днях пути, отодвигает от двери камень и заваливается спать.

Он не считает ни дней, ни недель, а отмеряет ход времени при помощи более гибких и преходящих примет, как первый снегопад, увядание травы, период спаривания гуанако [25] Южноамериканские ламы. . Ветер постоянно свистит в ушах, но спустя какое-то время он уже научился улавливать его изменяющиеся по часам и сезонам тона, различать то шумные, то глухие, а то и сухие, как кашель, порывы. Иногда кажется, что ветер имеет цвет, среди природных преград он желто-золотой, на голом плоскогорье он черный.

Крупные облака проплывают и исчезают, корова жует пучок травы, земля вращается, но одновременно стоит на месте, век ромашки длится месяц, цветок-однодневка живет день, вечерняя звезда зовется и утренней звездой. Время от времени небо расширяется подобно надутому стеклянному шару, отдаляется и исчезает.

Энрико стреляет, дикая утка шлепается оземь, в одно мгновение летящий геральдический символ превращается в выброшенный из окна мусор. Закон тяготения, несомненно, служит доказательством несовершенства природы, в ней сохраняются только слова, к примеру те, что напечатаны в изданиях древнегреческих и латинских классиков лейпцигской тойбнерианы.

Эхо выстрела теряется среди камней, Карло застрелился из пистолета, что оставил ему Энрико. Занавес упал, и сказать ему больше нечего. Энрико, а не Карло, для которого этот мгновенный жест стал тем же, что и кровоизлияние в мозг Ибсена, или воспаление легких Толстого, или чаша с цикутой Сократа. Карло — это чувственное ощущение века, и смерть не властна спрягать глагол «быть», а может спрягать лишь глагол «иметь». Энрико имеет стада, лошадь, несколько книг.

Он лишь через год, в сентябре 1911 года, узнал о том, что случилось с Карло, эта весть застала его в Пуэрто-Мадрин, когда он вышел к морю после шестисот пятидесяти километров пути. Ее сообщил Нино, приславший ему заодно стихотворения последнего года, которые Карло написал уже после отъезда Энрико. «В отличие от тебя, я имел счастье быть с ним рядом, видеть его и принимать участие в его жизни вплоть до последнего момента. Но теперь между нами нет различия, его смерть соединяет нас еще крепче, то от него, что было и у меня, такое же самое, но по-другому, получаешь и ты для тебя самого. Сравнивая, какой я представлял себе жизнь раньше и какой она мне представляется сейчас, — ах, как прекрасно я осознаю, что все безвозвратно ушло, — уверен, что никакая жизнь, никакая радость уже не будут похожи на те, которых, как я верил, надо лишь дождаться…»

Нить, нас связующая, влечет нас за собой, думает Энрико. Это не Карло оступился, в тот день, 17 октября 1910 года, когда поднялся и исчез вверху, как ласточка в небе. Это они с Нино скользят по оползневому перегною. В своем шедевре, созданном на том же их чердаке, «Убежденность и риторика», Карло пишет, что тяжесть не может совершать ничего другого, чем опускаться и падать, теперь же слова Нино в письме давят и падают на плечи Энрико. «Карло говорил о тебе, считал твою жизнь единственной заслуживающей уважения… То, что давал нам Карло, теперь делаешь ты, доказывая это каждым отдельным поступком твоей нынешней жизни, только ты сам не знаешь об этом… Люди, близкие Карло, видят в тебе единственную личность, которую можно ставить рядом с ним».