Говард Немеров - Игра на своем поле

– Еще бы! Пример тому – спектакль, который я тут у вас устроил, и все то, что произошло со мной за день. Nihil humanum a me alienum puto… (Ничто человеческое мне не чуждо (лат.)) Да, этот человек был исключительно удачлив, но сохранил доброе сердце и истинную порядочность, а когда загорался гневом, его жертвы трепетали, точно их укусил хомяк… Ладно, Леон, забудем. Скажу вам в утешение, что в наше время удачу трудно отличить от провала…

Они простились, не без сентиментальности пожав друг другу руки, и Чарльз вышел на улицу в тот момент, когда настойчивый сигнал автомобиля в третий раз напомнил ему, что его ждут.

Обратно в город ехали дольше: мешал туман, клочьями наползавший из низины на шоссе; к тому же Лили была изрядно пьяна и вела машину без прежней лихости, а, наоборот, с преувеличенной осторожностью, как бы демонстрируя свою выдержку. Сам Чарльз был хоть и не пьян, но измучен до «предела, и его уже не интересовало, что будет дальше. Он даже подумал, что если бы сейчас произошла автомобильная катастрофа, это было бы подходящим завершением такого дня. Все же он счел нужным спросить Лили, не хочет ли она уступить ему место за рулем. Она не захотела.

– Эта машина никого не слушается, кроме меня.

– Кажется, вы довольно много пьете? – заметил Чарльз.

– Да, пожалуй, – согласилась она таким тоном, будто он сделал какое-то открытие, ее и не касавшееся.

– А зачем?

– Ах, пожалуйста, без нудных разговоров! – капризно сказала она и так резко прибавила скорость, что Чарльз зажмурил глаза и приготовился встретить конец. Впрочем, Лили вскоре сбавила газ, словно эта игра ей надоела, и они продолжали путь в молчании. Чарльз уселся поглубже, поднял воротник и, храбро симулируя безразличие к своей судьбе, сделал вид, что дремлет. Возможно, он и вправду засыпал на короткие мгновения, поскольку вдруг мысли его перепутывались и он видел то газетные заголовки, то магазинные витрины, то какие-то лица, много лиц, неизвестно как и откуда возникающие, и тела, сплетенные в жестокой, смертельной схватке, и он в ужасе просыпался, а потом все повторялось снова. От этих бредовых видений у него еще больше усилилось ощущение, что поездка в город длилась не пятнадцать минут, а целую вечность.

Пожалуй, впервые Чарльз был доволен тем, что за рулем сидел не он, а другой человек, и не просто другой, а молодая невинно дерзающая (если можно так выразиться) хмельная богиня, в которую он был влюблен. Он охотно подчинился непривычному для себя чувству, вернее, смеси чувств: беспомощности, безответственности и обожания. Лили, на которую он украдкой поглядывал, казалась ему великолепной и вместе с тем трогательной, какой-то очень хрупкой, ломкой, непрочной, но страшно дорогой и едва ли доступной вещью. Ее прекрасные глаза, смотревшие так выразительно, когда она бывала сосредоточенна, уже затуманил алкоголь – под старость все это даст себя знать по-настоящему… А впрочем, в следующий миг это может уже утратить всякое значение. Он вдруг представил себе газетную полосу: «ГИБЕЛЬ ЛЮБОВНИКОВ ПРИ АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЕ!» – объятый пламенем грузовик лежал на боку, расплющенная «бугатти» торчала из-под его брюха, на земле валялись останки Чарльза Осмэна и Лили Сэйр… Но не того Чарльза и не той Лили, которыми они были, а тех, которыми их пожелают изобразить: Ромео и Джульетты, Вронского и Анны, Давида и Вирсавии…

Когда они спускались с холма, послышался рев буксующего на шоссе грузовика и из тумана вынырнули красные фонари под кузовом. Лили так резко нажала на тормоза, что Чарльза подбросило на сиденье. Сбавив скорость, она объехала грузовик, и Чарльз опять откинулся на спинку.

У первого светофора они остановились. Было уже около двенадцати, и город, не привыкший к ночной жизни, казался вымершим. Только вдоль длинной главной улицы продолжали автоматически точно мигать зеленые и красные глаза светофоров да ярко светились магазинные витрины – голые манекены в позе прощающейся Эвридики (В греческой мифологии жена Орфея, унесенная в ад) грациозно протягивала руки; проносились мимо, как в странном сне, гарнитуры спальной мебели, игрушечные автомобили и деревянные лошадки, ковры, пирамида термосов и мужская фигура в зеленом спортивном костюме, устремившая неподвижный взор на тротуар.

Бесспорно, то, что приключилось сегодня, продолжал размышлять Чарльз, объясняется желанием быть добрым, помогать другим, следовать велениям совести. В результате становишься каким-то ненадежным, как водитель машины, который вместо того, чтобы предотвратить катастрофу, строит догадки насчет возможных действий другого водителя. Ведь это не парадокс, а простая житейская истина, что избыток человеколюбия и сверхвысокие принципы способны превратить весь мир в сумасшедший дом с тем же успехом, что и алчность и беспринципный эгоизм (хотя эгоизм тоже, вероятно, своего рода принцип)…