Александра Маринина: Игра на чужом поле

Приступ неумолимо приближался, его симптомы Юрий Федорович почувствовал еще вчера вечером, но понадеялся на целебную силу сна. Сон, однако, не помог. На следующий день Юрий Федорович неоднократно ловил себя на мысли перевести любой разговор с учениками на тему «отцы и дети», а точнее – «мать и сын». Следующая стадия наступила после обеда, когда любое упоминание о родителях, и в особенности о матерях, вызывало у него физически ощутимое болезненное раздражение, и Марцев с трудом сдерживался, чтобы не оборвать собеседника, не нагрубить, не накричать. И вот сейчас, к концу рабочего дня, он понял, что приступа не избежать, что Юрочка «проснулся» и вот-вот заорет во всю глотку.

Марцев снял телефонную трубку.

– Галина Григорьевна, может быть, перенесем разговор на завтра? Мне нездоровится, хочу пойти отлежаться.

– Конечно, Юрий Федорович, – с готовностью отозвалась преподавательница математики. – Если уж мы с Кузьминым шесть лет не могли справиться, то один день ничего не решает. Поправляйтесь.

– Спасибо.

Да, Кузьмин – это проблема. На него жаловались все учителя. Отличник по всем предметам, Вадик Кузьмин никогда не давал повода исключить себя из школы за неуспеваемость. Но во всем остальном, от поведения на уроках до дерзких и грубых выходок дома, он проявлял себя отменным подонком, ни разу, впрочем, не переступив ту черту, за которой автоматически следовали следствие и суд. Оскорбление и клевета, как известно, дела частного обвинения и возбуждаются судом по жалобе потерпевшего. Где ж это видано, чтобы школьные учителя судились с семиклассником? Да и ответственность за эти преступления законом предусмотрена только с восемнадцати лет. «Завтра, – подумал Марцев, нервно застегивая плащ, – все проблемы будем решать завтра. Сегодня самое главное – Юрочка. Покормить, перепеленать, уложить, усыпить. Только бы до беды не дошло!»

Юрий Федорович Марцев был болен давно и неизлечимо. Правда, знал об этом только он один. Ну, может, еще два-три человека, но их мнение Марцева не интересовало. Для всех он был уважаемым завучем английской спецшколы, преподавателем английской и американской литературы. Для своей жены Юрий Федорович был весьма неплохим мужем, для дочери – «педагогически правильным», хотя и несколько старомодным отцом. А для мамы он был Юрочкой, Юрасиком, Юшкой, любимым и доведенным до отчаяния этой неистовой любовью единственным сыночком.

Марцев поехал на квартиру, которую снимал тайком от домашних за довольно умеренную цену: квартира была крошечной, давно не ремонтированной, почти без мебели, да и находилась на окраине Города. Иногда Юрий Федорович приводил сюда женщин, но в основном это убежище предназначалось для лечения, которое в последнее время требовалось ему все чаще.

Войдя в прихожую, он торопливо разделся. Руки дрожали так, что Марцев не смог даже повесить плащ на вешалку и в раздражении швырнул его на стул. Юрочка настойчиво рвался наружу, его переполняла ненависть к матери и требовательное желание немедленно убить ее. «Сейчас, сейчас, миленький, – бормотал Юрий Федорович, – сейчас ты успокоишься, потерпи еще минутку, ну еще одну секундочку…»

Он двигался почти автоматически, доставая из тайника кассету, вставляя ее в видеоплейер и подвигая кресло поближе к телевизору.

При первых же знакомых кадрах стало как будто немного легче, но Марцев заметил, что музыка, раньше действовавшая безотказно, в этот момент подействовала слабее. Он даже испугался, что лекарство утратило силу, однако через несколько минут все стало как прежде. На экране возникло прекрасное лицо матери, каким оно было тридцать пять лет назад, когда Марцеву было всего восемь. Мать ходила по комнате, расставляла чашки, наливала чай, потом протянула руку и взяла Юрочкин школьный дневник. Марцев себя на экране не видел, но знал, что сидит за столом напротив матери и с ужасом ждет, когда она откроет страницу дневника с длиннющим, красными чернилами, посланием от учительницы. Вот мама читает его, брови хмурятся, губы презрительно кривятся, лицо делается ледяным. На столе между чайником и хлебницей лежит большой столовый нож. «Я ненавижу ее! Я ее боюсь и ненавижу! Сейчас я ее убью!» Юрочка вырвался наружу, Марцев больше его не удерживал, завороженно следя за тем, как это маленькое чудовище утоляет свою жажду. Ребенок ластится к матери, просит у нее прощения и обещает «больше так не делать». Лицо матери смягчается, она готова простить ненаглядное чадо и не замечает нож, спрятанный у него за спиной.