Юлия Франк - На реках вавилонских

— Может, нам стоит сосредоточиться и поразмыслить, не сможешь ли ты заняться чем-нибудь другим?

Я посмотрел на него, задумался и, глядя в окно, задался вопросом: какие идеи касательно меня могли сегодня прийти ему в голову?

— Вот, например, в Шлезвиг-Гольштейне ищут двух осеменителей. Кроме шуток, там есть большая усадьба, и им требуются два осеменителя.

— И такие заявки пересылаются в Берлин?

— Иногда их рассылают по всем федеральным землям, у всех должны быть равные шансы.

— Равные шансы, — нерешительно кивнул я.

— Что такое? Ты хотел бы этим заняться?

— Не знаю, гожусь ли я в осеменители. Смотрите-ка: рост, если я вытянусь, — сто шестьдесят один сантиметр. — Я не встал с места, а только сидя выпрямил спину.

Люттих рассмеялся.

— При чем тут рост, Пишке, дружище, там у них есть брызгалки и все такое прочее. Во всяком случае, здесь о росте как об условии ничего не говорится.

— Вы, если не ошибаюсь, выросли в Берлине, господин Люттих?

— Верно, вся моя жизнь прошла в южной части Берлина, там я вырос, ходил в школу, работал, влюбился, женился, развелся, — всё в Берлине. — Он смеялся с очень довольным видом.

Я покачал головой.

— Осеменитель должен быть самое малое такого роста, чтобы вытянутой рукой достать до внутренностей коровы.

— Ты что, специалист?

Я опять покачал головой.

— Состоял в сельскохозяйственном прозводственном кооперативе.

— Вот как? Тогда просто возьми скамеечку или лесенку. — Люттих едва сдерживал насмешливую улыбку.

— Лучше не надо, я боюсь высоты и склонен к переохлаждению. Шлезвиг-Гольштейн означал бы для меня верную смерть от холода.

Люттих опять пододвинул ящик с картотекой поближе к себе и стал просматривать карточки.

— Признайся: истинной причиной твоего бегства был четко выраженный ужас, животный ужас. — Он засмеялся и захлебнулся дымом, который явно еще сидел у него в тончайших разветвлениях легких. — Бежал от коллективных выездов на сельскохозяйственные работы, верно? — Пепел с люттиховой сигареты упал на ящик с картотекой, но он как будто этого не заметил.

Я покачал головой. Одна лишь мысль о том, как правдиво обрисовать Люттиху достоинства и недостатки такой помощи в уборке урожая, приводила меня в изнеможение, как и мысль о том, чтобы открыть ему истинные причины моего бегства. Глаза у меня слипались.

— Не засыпай, Пишке, тут у меня кое-что для тебя имеется. Как насчет того, чтобы переучиться на машиниста подземки? Дружище, это означало бы надежную карьеру служащего, понимаешь, из системы берлинских транспортных предприятий ты бы, в сущности, уже вылететь не мог.

— Машинист подземки?

— Ну что ты на меня уставился? — Люттих погасил сигарету и похлопал меня по плечу. — Мой свояк, билетный кассир, кормит всю семью, пенсия ему обеспечена, они даже строиться начали.

— Строиться?

— Дом строят. Понимаешь: дом. — Он сделал размашистое движение рукой, конечно, для того, чтобы я мог представить себе размер дома.

— Я должен построить дом? — Я удивленно взглянул на Люттиха. Мне еще никогда не приходило в голову построить себе дом.

— Ах, я уже вижу — тебе это ни к чему. Для дома нужна целая семья. А где тебе ее взять? — Он затянулся сигаретой, его мнимое сочувствие обернулось ласкающим душу самодовольством. — Тц-тц — тц, это не так-то просто. — Пока он продолжал рыться в картотеке, ему явно не хватало подходящей темы для разговора, однако, верный своей роли посредника, он настойчиво ее искал. — Но как машинист подземки ты получишь кредит.

— Кредита я не хочу. Долгов у меня никогда еще не было.

— Как благородно. — К бодрому тону Люттиха примешался какой-то оттенок. — Всегда ли так будет, Пишке? Кроме шуток, кредиты ведь берет почти каждый. Мы здесь не на Востоке. И если ты спросишь меня, то я тебе скажу: с твоей стороны крайне глупо его не брать. Подумай-ка сам, не вечно же тебе оставаться в лагере, а? Разве это жизнь — в железных двухъярусных койках, с большим забором вокруг и чужими людьми в одной квартире?

Люттих решительно захлопнул ящик с картотекой.

— Скажи, это правда, что в первую неделю пребывания здесь вам не разрешается выходить? Что вы живете в особом доме?

Я неуверенно огляделся и пожал плечами. Что он имел в виду? Свое посредническое бюро? Лагерь? Город?

— Ты ведь должен знать.

— Первая неделя уже давно миновала. Я не люблю вспоминать подробности, — заявил я, но тем не менее невольно подумал о медицинских обследованиях, о раздеваниях и одеваниях, о высунутом языке, анализе кала, о поднимании и опускании рук, о контрольном пункте, где меня продержали несколько дней, потому что у секретных служб трех союзных держав никак не кончались вопросы ко мне: о моей персоне, о моих политических убеждениях и о набросанных мною и проверенных ими планах тюрем, о ФБР, прячущемся где-то здесь, в зелени, об администрации, о бюро по приему в ФРГ и о моем ходатайстве, которое мне пришлось писать два раза, поскольку первое потерялось, о предварительной проверке и под конец — выдаче свидетельства о принятии, — обходной лист, билет для поездки по лагерю, который не давал права выехать из него, а позволял только въезжать все глубже, претендуя на жилье, на работу, финансовую поддержку, продуктовые талоны, — все глубже в этот промежуточный лагерь для приема беженцев и переселенцев. И тем не менее, пока я сидел и размышлял, как я здесь очутился, ответа на этот вопрос я уже не находил. Когда-то я знал ответ и знал, как он звучит. Я хотел быть свободным и хотел иметь право думать и делать то, что мне нравится. Но я уже не знал, что это такое — то, что мне нравится, а соответственно перестал понимать и смысл слова "свобода", возможное содержание моих мыслей и дел. Ответ сделался настолько невнятным, что перестал быть ответом вообще. Вдруг я невольно подумал о теплых руках, о сильных руках. Большие руки лежали на моем теле, и я к ним прилип, как и они ко мне. Эти руки могли быть ласковыми, однако я не был в этом уверен.