Тони Моррисон - Песнь Соломона

Они глянули в окно и увидели за домами и деревьями полоску уходящего вдаль неба.

— Такой же цвет, — сказала она, будто сделав очень важное открытие. — Точно такого же цвета были ленты на маминой шляпке. Я запомнила эти ленты на всю жизнь. А вот как ее звали, не знаю. Когда мама умерла, папа никому не позволял называть вслух ее имя. Так вот, выстрел, значит, глаза нам запорошило песком, и не успели мы их протереть и хорошенько оглядеться, как видим, он сидит на пне. Сидит себе прямо на солнышке. Мы давай кричать да звать его, а он как-то мимо глядит, словно смотрит он на нас и в то же время не смотрит. И в лице у него что-то этакое, прямо жуть берет. Словно под водой его лицо, так оно выглядит. А потом немного погодя встает наш папа и уходит в тень и дальше в лес идет. И мы стоим и на тот пень глядим. И дрожим, как листья на ветру.

Пилат неторопливо собирала в кучку яичную скорлупу, осторожно сгребая ее растопыренными пальцами. Мальчики напряженно замерли: они боялись сбить ее неосторожным словом и боялись все время молчать — а вдруг она перестанет рассказывать дальше.

— Как листья на ветру, — пробормотала она, — совсем как листья.

Внезапно она встрепенулась, и у нее вырвался крик, напоминавший уханье совы:

— У-у-у! Иду, сейчас иду.

Ни Молочник, ни Гитара не слышали, что к дому кто-то подошел, но Пилат уже вскочила и бросилась к двери. Не успела она до нее добежать, как кто-то распахнул ее ударом ноги, и Молочник увидел согнутую девичью спину. Девушка тащила, ухватившись за край, большую, на пять бушелей, корзину, наполненную ягодами, похожими на ежевику, а какая-то женщина подталкивала корзину с другой стороны, приговаривая: «Осторожно, детка, тут порожек».

— Все уже, — ответила ей девушка. — Толкай.

— Самое время, — сказала Пилат. — Вот-вот стемнеет.

— У Томми грузовик сломался, — тяжело дыша, пояснила девушка. Когда они наконец втащили в комнату корзину, девушка выпрямилась и повернулась к ним лицом. Но Молочнику совсем не обязательно было видеть ее лицо: он влюбился в нее, еще когда она стояла к нему спиной.

— Агарь, — Пилат обвела взглядом комнату, — это Молочник, твой брат. А это его друг. Как тебя звать-то, красавец?

— Гитара.

— Любишь, что-ли, на гитаре играть?

— Он ей вовсе не брат, мама. Они двоюродные, — сказала женщина, толкавшая корзину.

— Это все равно.

— Совсем не все равно. Верно, детка?

— Верно, — сказала Агарь. — Есть разница.

— Вот видишь. Разница есть.

— А какая же разница, Реба? Ты у нас все знаешь.

— Реба посмотрела в потолок:

— Брат называется братом, если у вас обоих одна и та же мать или если оба вы…

Тут Пилат ее перебила:

— Я спрашиваю, есть ли разница в том, как ты относишься к родным и к двоюродным? Разве ты не одинаково к ним относишься?

— Не в этом дело, мама.

— Замолчи, Реба. Я говорю с Агарью.

— Верно, мама. И к родным и к двоюродным нужно относиться одинаково.

— Ну, а тогда зачем понадобилось их неодинаково называть, если никакой разницы нет? — Реба подбоченилась и сделала большие глаза.

— Пододвиньте-ка сюда качалку, — сказала Пилат. — Если хотите помочь нам, мальчики, вам придется встать с места.

Женщины волоком подтащили на середину комнаты корзину, полную коротеньких колючих веточек ежевики.

— Что нужно делать? — спросил Гитара.

— Оборвать с этих проклятых веток ягодки и постараться их не раздавить. Реба, давай сюда второй чугунок.

Агарь, пышноволосая, с огромными глазами, оглядела комнату.

— Может, внести сюда кровать из спальни? Тогда мы все усядемся.

— Для меня и пол сгодится, — заметила Пилат и, присев на корточки, осторожно вытащила веточку из корзины. — Это все, что вы раздобыли?

— Нет, не все. — Реба катила по полу огромный чугун. — Там еще две корзины во дворе остались.

— Внесли бы вы их в комнату. А то мухи налетят. Агарь направилась к двери, махнув Молочнику рукой:

— Пойдем, братик. Ты мне поможешь.

Молочник вскочил со стула, опрокинув его, и кинулся вслед за Агарью. Ему казалось, он никогда еще не видел такой красавицы. Она намного, очень намного старше его. Она, наверное, ровесница Гитары, а может, ей уже и все семнадцать. Ему казалось, будто он парит. Буквально парит в воздухе — он никогда еще не был таким оживленным. Вдвоем с Агарью они втащили обе корзины по ступенькам крыльца, а затем в комнату. Девушка была такая же крепкая и сильная, как он.

— Осторожно, Гитара. Не торопись. Ты их все время давишь пальцами.