Хосе Карлос Сомоса - Афинские убийства, или Пещера идей

Стражник, не очень уверенный, кто же это говорит, обернулся, чтобы взглянуть на него, и увидел в колеблющемся свете факела толстую усталую фигуру человека, приведшего их туда (кто он был на самом деле: какой-то философ?), который сейчас, произнеся это, направлялся к истерзанным телам, как бы не придавая своим рассуждениям никакого значения.

– Но как они могли?… – прошептал солдат.

– Кучка сумасшедших, – заключил капитан.

Они снова услышали голос толстяка (философа?). Хоть говорил он тихо, все услышали его слова:

– Почему?

Он стоял под одним из тел: зрелой, но все еще красивой женщиной с длинными черными волосами, внутренности которой раскинулись по груди, как сложенные складки пеплума. Стоявший на уровне ее лица (он мог бы поцеловать ее, если бы такаядикая идея пришла ему в голову) мужчина казался очень расстроенным, и никто не захотел его беспокоить. Так что, принявшись за неприятное занятие снимать все тела, некоторые солдаты еще слышали, как он бормотал некоторое время, не отходя от этого тела, все быстрее и быстрее:

– Почему?… Почему?… Почему?…

Тогда Переводчик сказал: [138]

Написав последние слова моей повести, я с дрожью отрываю перо от папируса. Представить не могу, что скажет о ней Платон, который так же нетерпеливо, как я, ждал ее окончания. Быть может, при чтении некоторых эпизодов его светозарный лик растянется в тонкой усмешке. Прочтя другие, я уверен, он наморщит лоб. Возможно, он скажет мне (кажется, я так и слышу его размеренный голос): «Странное творение, Филотекст; особенно эта двойная тема: с одной стороны, расследование Гераклеса и Диагора, с другой – этот странный персонаж, Переводчик (ты не даешь ему даже имени), который в несуществующем будущем записывает на полях свои открытия, говорит с другими героями, и, наконец, его похищает безумец Монтал… Грустная у него доля, ибо он не знал, что он – такое же вымышленное создание, как герои переводимой им повести!» – «Но многое из записанных тобой слов Сократа – тоже вымысел, – скажу ему я. И прибавлю: – Чья же доля хуже? Моего Переводчика, который существовал только в моей повести, или твоего Сократа, который, несмотря на свое существование, стал таким же литературным созданием, как и он? Думаю, лучше приговорить вымышленное существо к реальности, чем реальное – к вымыслу».

Зная его очень хорошо, предполагаю, хмурить брови он будет чаще, чем улыбаться.

Однако я не боюсь за него: его непросто чем-то поразить. Он в экстазе продолжает созерцать этот неприкосновенный мир, наполненный красотой и покоем, гармонией и написанными словами, эту землю Идей, которую предлагает он своим ученикам. Жизнь в Академии уже течет не в реальности, а в голове Платона. Ученики и педагоги – лишь «переводчики», заточенные каждый в свою «пещеру», старающиеся отыскать чистую Идею. Я хотел чуть-чуть над ними подшутить (простите, не по злому умыслу), тронуть их и возвысить мой голос (голос поэта, а не философа), дабы воскликнуть: «Бросьте искать скрытые идеи, главные ключи или окончательный смысл! Бросьте чтение и живите! Выйдите из текста! Что вы видите? Только тьму? Вот и не ищите больше!» Не думаю, что они меня послушают: они и дальше, уменьшившись до размера букв в алфавите, будут старательно и увлеченно пытаться найти Истину посредством слова и диалога. Одному Зевсу известно, сколько текстов, сколько вымышленных теорий, написанных пером и чернилами, будут править жизнью людей в будущем и полностью переменят течение времен!.. Но я последую словам Ксенофонта в его новом историческом трактате: «На этом я закончу свой рассказ; последующие же события, быть может, заинтересуют какого-нибудь другого автора».

Конец «Пещеры идей», повести, написанной Филотекстом Херсонесским, в год архонта Архинида, сивиллы Деметриаты и эфора Аргелая.

Не хватает пяти первых строк. В своем издании оригинала Монтал утверждает, что в этом месте папирус надорван. Начинаю мой перевод «Пещеры идей» с первого предложения текста Монтала, единственного, который имеется в нашем распоряжении. – Здесь и далее примечания переводчика греческого текста.

Бросается в глаза злоупотребление метафорами, связанными с «волосами» и «гривами», которые изобилуют с самого начала текста. Возможно, они говорят о наличии эйдезиса, но наверняка пока сказать нельзя. Кажется, Монтал не обратил на них внимания: в его примечаниях о них ни слова.