Юлия Вертела - Интенсивная терапия

Наблюдавшие в замочную скважину Гулый и Воеводкин решили, что несчастный, возможно, считает себя синей птицей, раз пытается взлететь со стремянки. Они не подозревали, что увлеченный художник просто теряет равновесие. Оступившись, он несколько раз падал вниз, но, нечувствительный ни к каким раздражителям, кроме внутренних, тут же поднимался снова. Так продолжалось целых семь дней. Друзья слышали, как ночью деревянный крюк, звякая, опадает, и легкие шаги уносят художника из затвора. Воеводкин регулярно оставлял под дверью свежий хлеб, и огорчался, что друг съедал его очень редко.

Окончательно Гулый и Воеводкин убедились в помешательстве художника, когда тот не вышел отпраздновать с ними 14 июля, День взятия Бастилии. Никогда прежде такого не случалось. Под лозунгами «Свобода, равенство, братство!» они всегда дружно напивались до беспамятства, и вот... Друзья вдвоем почали бутылку портвейна, но веселье не приходило, чего-то не хватало. Возможно, недоставало родственной единицы, чтобы было как всегда на троих. Воеводкин скреб шлепанцем за ухом, вспоминая лучшие времена, Гулый сосредоточенно разбавлял скуку портвейном. Писатель переживал временный упадок вдохновения, когда ничего не пишется, еще меньше думается и хочется в далекие страны, где ты никого не знаешь и никто не узнает тебя. Его часто называли странным, и он ухватился за это слово: странный – странник – с раной...

Вечером дверь в комнату полупьяных приятелей распахнулась, и творец появился неузнаваем: бородатый, веселый, озаренный. Он воскликнул:

– Хочу славы!

– Ославьте его! – вякнул ветеринар.

Торжествующий живописец жестом пригласил друзей в «мастерскую». Даже Воеводкин ощутил холодок волнения внутри. Что там, по ту сторону стены, возле которой он спит? Гулый нес внутри себя пустоту.

Закатный луч солнца косо освещал комнату. Справа от потолка до пола во весь рост развернулась панорама древнего города. Сказочность его не вызывала сомнения, поскольку он был написан ослепительно яркими, радостными красками детства. За белой крепостной стеной виднелись многочисленные церкви с золотыми и лазурными куполами. Все дома в городе изобиловали причудливыми башенками, балкончиками, флюгерами. Сады пестрели множеством диковинных деревьев, плоды на которых были, скорее, фантастичны, нежели реальны. Красоту же цветов, буйствовавших повсюду, словами невозможно передать.

Картина таила в себе загадку. Дело в том, что река, протекающая у подножия города, отражала какое-то светило. При этом часы на городской башне отчетливо показывали 12.

Прямо напротив белоснежных стен, на другом берегу, росли огромные мрачноватые синие и зеленые ели, и казалось, их освещает полуночная луна. Город же был так ярок и светел, что возникало ощущение солнечного полдня.

Как завороженный, Воеводкин переводил взгляд то на женское лицо, застывшее в окне, то на завернутую в плащ фигуру мужчины, выходящего из городских ворот. Он пересчитал воинов на сторожевых башнях, птиц, летящих в небе, ветряные мельницы на лугах, но смятение от этого не уменьшилось.

Гулый был не то чтобы потрясен, он был ужален в самую сердцевину древней подсознательной памяти! Писатель трогал пальцами стену, словно надеясь осязанием проникнуть в глубь изображения. Краски, всего лишь краски, поверх которых проступает недоговоренность... Гулый долго не отходил от картины, пытаясь разгадать ее как кроссворд, как головоломку. Он и сам не мог понять, что именно так бередило душу, заставляя вспоминать о чем-то забытом, и в десятый раз всматривался в купола и башни, фигурки животных и лица людей. Они, казалось, взывали к нему с мольбою отворить их уста. И когда-нибудь он непременно сделает это...

Придя в себя, Гулый и Воеводкин стали искать приятеля, чтоб наградить его комплиментами и всяческими восторгами.

Художник храпел в соседней комнате на матрасе, счастливо улыбаясь во сне. Перед тем как уснуть, он, видимо, успел укусить в нескольких местах палку колбасы и хлебнуть пьянящей жидкости из стакана. Творец заснул в позе человека свободного и абсолютно счастливого. Друзья любовно укрыли его одеялом. Воеводкин не сдержался и слегка погладил спящего по голове. Потом Гулый и Степан сели возле него, как у кроватки ребенка, тяжело переболевшего, но, к счастью, вернувшегося к ним. Они опять не могли ни о чем говорить, но теперь уже потому, что чувства переполняли их, и какая-то несказанная доброта к миру вытекала слезами из глаз.