Юлия Вертела - Интенсивная терапия

Пальцы Анатолия сомкнулись на шуршащем пакете. Теперь врач не сомневался в намерениях гражданочки, но, пребывая в смятенных чувствах, не знал, что ответить. Посетительница сама прервала неловкую паузу:

– Я зайду к вам попозже. И знайте, я умею быть благодарной...

Как только дверь захлопнулась, Анатолий Петрович разорвал бумагу, и дыхание у бедолаги перехватило. В глазах запрыгали нули, сердце заколотилось от духоты и возбуждения:

– Чертовка, а не баба...

Придя в себя, анестезиолог бегло прокрутил в голове ситуацию.

Девочка безнадежна, он читал ее карту. Ни у кого не хватит маразма утверждать, что она погибла не от собственной болезни. Она и без его помощи непременно вскоре скончается. С таким внутричерепным давлением... Тем более под скальпелем... А благодарность просительницы прольется золотым дождем... Одно непонятно, зачем профессору этот сгусток осложнений? А впрочем, не его дело... Анатолий Петрович размял затекшие члены, улыбнулся лысому отражению в зеркале и игриво запел:

– «Любовь – дитя, дитя свободы, законов всех она сильней...»

Вечером Киска еще раз заглянула к Кате, чье лицо застыло алебастровой маской – все краски, все соки покинули его.

– Ну, моя родная, – свекровь приобняла ее твердой рукой, привычным жестом выкладывая на тумбочку бесталонные деликатесы, – теперь ты можешь быть спокойна. Я сделала все, что могла. Так что возьми себя в руки. Скоро, очень скоро все разрешится...

– Спасибо, спасибо!.. – Катя горячо поцеловала свекровь.

В последние дни ощущение уверенности и равнодушия снова оставило ее. Несчастная жадно искала опору, и Ирина на мгновение показалась ей твердым островком посреди болота. Катя захотела ей что-то еще сказать, но слезы подступили к горлу, и она лишь благодарно вздрагивала, как получивший помилование смертник.

Глядя на нее, Ирина чуть не потеряла сознание, но она знала, ради чего, она знала...

ЧЕРНЫЙ ШАР покатился, медленно набирая обороты.

Перемены, произошедшие с художником, безусловно, имели какую-то внутреннюю причину, но она была неизвестна Воеводкину и Гулому. Они знали только, что синие птицы покинули сердце их товарища и там поселились иные музы. Оставалось гадать над тем, какие картины пробудили они в его воображении. Впрочем, гадать пришлось недолго, поскольку терзавшие художника фантазии вскоре выплеснулись на свободу.

...Воеводкин проснулся от странного поскребывания за стеной. «Теперь еще и мыши завелись». – Покряхтывая, он слез с матраса и поплелся проверить соседнюю комнату на предмет присутствия грызунов. Каково же было его удивление, когда он увидел полуголого художника, обдирающего обои. Сначала Степан подумал, что живописец свихнулся, иначе как объяснить то рвение, с которым он скребет, шлифует, можно сказать, вылизывает стену в тридцатиметровой комнате. То, что в его действиях присутствует некий смысл, Воеводкин заподозрил, когда художник стал подтягивать к вертикали боевую «артиллерию» – краски, кисти всех мастей и еще кучу непонятных для ветеринара приспособлений. Последними вещами, которые он приволок в залу, оказались стремянка и драный матрас.

– Да здравствует настенная живопись, – съязвил Степан, догадавшийся, в чем суть происходящего.

Но художник, казалось, был глух и слеп ко всему, что творилось вокруг. Он оштукатурил и выгладил облюбованную поверхность, ставшую свежей, как только что натянутый холст. Перед тем как приступить к работе, художник навесил на дверь в комнате железный крюк, чтобы запираться изнутри. Видимо, он чувствовал в этом необходимость, слыша постоянное шарканье шлепанцев Воеводкина за спиной. Когда все приготовления были завершены и ветеринар остался за дверью, он приступил.

Со стороны могло показаться, что художник танцует возле стены, то припасть к ней пытаясь, то шарахаясь от нее. Он рисовал исступленно, никогда прежде не охватывало его такое волнение. Дрожь волнами пробегала по телу, отзываясь покалыванием в кончиках пальцев. Кисть, повинуясь мощным энергетическим вихрям, воплощала замысел без единого изъяна. Временами художник плакал от счастья, что ему довелось, что ему привиделось, что ему смоглось. Потом он смеялся как дитя над заветной игрушкой в наплыве беспредельного счастья. Ему не хотелось есть, спать, говорить. Рука не уставала, голова была светла. Невесомый, как бабочка, порхал он вдоль «полотна» и, хлебнув воды, опять принимался за работу, боясь упустить даже миг вдохновенного волнения.