Мишель Фейбер - Евангелие огня

Секундочку: почему его мысли принимают столь меркантильный оборот? Разве людям, стоящим перед лицом смерти, не полагается проникаться помыслами более возвышенными? Разве не следует им преступать границу неотвязных мелочей и прозревать вечные истины? Что с ним? Почему он вообще способен негодовать по поводу счастливого жребия футболистов и юмористов, когда мозг его доживает, быть может, последние мгновения, оставшиеся ему до смертной погибели? Почему в нем нашлось место для гаданий о том, как попали в руки книгосжигателей из Санта-Фе принесенные ими в священную жертву экземпляры «Пятого Евангелия» (торговля есть торговля, не так ли?) и не осталось для целиком преобразующей человека мудрости?

Или в этом-то подлинный урок и состоит? В том, что сознание человека слишком поверхностно и склонно отвлекаться на пустяки вместо того, чтобы следовать точной науке просветления, — даже когда ему грозит смерть? Когда Роберт Ф. Кеннеди лежал, истекая кровью, на полу отеля «Амбассадор», окидывал ли он мысленным взором сделанное им для бедняков и лишенных гражданских прав людей Америки, искал ли утешение в мысли о том, что сделал все возможное, — или отмечал антисанитарные крапинки грязи на потолочном вентиляторе? Не была ли последняя мысль Мартина Лютера Кинга посвящена дурному обслуживанию отельных номеров, от которого он много чего натерпелся в то утро? Ощущал ли Авраам Линкольн, распростершийся с пулей в голове посреди ложи «Театра Форда», прочувствованную благодарность за то, что ему дозволено было даровать истории человечества слова «все люди созданы равными», или он потратил последние секунды своей духовной жизни на попытки постигнуть соль только что прозвучавшей со сцены остроты?

А Иисус? Как насчет Иисуса? Часы, а может быть, и дни провисел он на кресте, получив образцовую возможность достичь каких угодно прозрений и произнести исполненные совершенства и горечи предсмертные слова. Он же, если верить Малху, скорее всего, потратил это время на мысли о том, какая это до крайности, до охерения мучительная боль, когда тебе пробивают гвоздями запястья. А может быть, он действительно, действительно беспокоился о том, что обмарается на глазах у матери.

Ах да: насчет обмараться. Тому, что Тео именно сейчас вспомнил об этой потенциальной возможности человека, имелась основательная причина: на него надвигался приступ диареи. Жидкая дрянь скапливалась в нижнем разделе его пищеварительного тракта, посылая наверх острые стрелы боли. Вот уже час, как он вел опасную игру, каждые десять, примерно, минут дозволяя своему анусу приоткрываться — едва-едва и только на миг, — чтобы извергнуть малую толику ядовитых газов. Невозможно было поверить, что Белый до сих пор не унюхал их, не понял, что происходит, однако он продолжал молча сидеть перед телевизором.

— Закажите его сейчас и вы бесплатно получите изготовленные вручную ножны из настоящей воловьей кожи!

Даже при всех его горестях, Тео невольно задумался о таинственных совпадениях: надо же напороться в логове похитителей на ту самую рекламу, которую он слышал в отеле Лос-Анджелеса! Наверняка такие вот штуки и наводят нас на мысль о том, что в жизни все связано. И они же влекут к себе людей с больной психикой.

— А скажите, — произнес Тео, постаравшись сообщить своему тону оттенок небрежности, но голосом достаточно громким для того, чтобы он достиг другого конца комнаты, — как вы познакомились?

Ответа не последовало. Повторить вопрос Тео не решился, — а ну как ему снова залепят рот клейкой лентой.

Телевизор взвыл — ликующий, звучавший по-любительски хор воспевал достоинства зубной пасты. То была переросшая период ироничность реклама, ностальгически томящаяся по эйзенхауэровской эре невинности, которую столь сатирически поминала реклама 1990-х — пока не устарела и эта сатира. «Прежде мы подсмеивались над чистенькой Дорис Дэй и присными ее, распевавшими стишки во славу маргарина, — таким был подтекст рекламы, — но теперь понимаем, что эти люди жили в эпоху более простую, в утраченном нами раю.»

— Грязь, — произнес вдруг Белый, ни к кому в частности, и уж тем более к Тео, вроде бы не обращаясь. — Человеческие отбросы. Накипь, накипь, накипь, накипь.

— Извините, — позвал его Тео, — но мне правда, правда , очень нужно в уборную.

Пара секунд молчания, затем жуткий грохот, с которым нагруженный тарелками и чашками стол полетел от удара ногой на пол. Тео изумленно ахнул, когда в нескольких дюймах от его лица объявилась вдруг физиономия Белого. Рожа жутковатая: осыпанная каплями маслянистого пота, с выпученными от гнева глазами, серой кожей, — да еще и в прерывистом дыхании Белого сквозил сладковатый запашок какого-то лекарства.