Мишель Фейбер - Евангелие огня

Мередит наливает в ладонь немного «Перрье», плещет воду на лоб. Телевизор переходит к новостям. Французский голос говорит что-то о Le Cinquième Évangile . [8] Пятое Евангелие ( фр .). Потом на экране появляется видео запись Тео. Он сидит в кресле, поза небрежная, рубашка на нем именно такая, какую он всегда грозился купить, пока жил с ней. Впрочем, выглядит он неплохо. Очков на носу нет, и это тоже его украшает.

— Я хочу попросить прощения, — говорит Тео, и понизу экрана сразу начинает ползти перевод: Je veux demander pardon.

Тео робко улыбался потоку света, который бил ему в лицо из направленной на него настольной лампы. Белый уронил на пол предпоследний плакатик и поднял перед собой конечную часть текста. Как и на предыдущих листах, написан он был великанскими буквами и грамотно. В самом низу листа стояла сделанная красной ручкой приписка: «ПОМАШИ РУКОЙ КАМЕРЕ».

— И… и это, в общем, все, что я хотел сказать, — произнес Тео. — Задумывая мой обман, я не предполагал, что он может кому-нибудь навредить. Мне просто хотелось разбогатеть, вот я и решил, что деньги проще всего раздобыть, одурачив людей. Я поступил плохо и не ожидаю, что вы сможете простить меня. И все же, прошу у вас прощения. И… э-э… выбросьте мою книгу на помойку, ей там самое место. Хорошо?

Он неловко помахал, как того требовала инструкция, ладонью камере. Нури выключил запись. Наступило молчание. Ружье так и лежало на коленях Белого нацеленным на Тео. А его, что только естественно, очень интересовало, сохранят ли ему — теперь, когда запись сделана, — жизнь.

— Как все прошло? — прерывающимся голосом спросил он.

— Отлично, — ответил Белый без каких-либо различимых эмоций.

— Ну, я очень старался, — сказал Тео, чувствуя, как его лоб покрывается свежим потом. На этот раз Нури не наклонился к нему, чтобы промокнуть лоб белой тряпицей. — Эти небольшие заминки… не знаю, заметили вы их, на самом-то деле, я запинался нарочно. Думал, так получится более естественно. Как будто я подбираю слова, понимаете?

— Ничего страшного, — сказал Белый.

Тео осторожно откинулся на спинку кресла, медленно уложил руки на колени. Может быть, если он не будет слишком приметно двигать руками, эти типы позволят ему подольше просидеть не связанным. Как хорошо, когда руки свободны. Даже если пользоваться ими он не может, все равно отсутствие режущей запястья бечевки приносит дивное облегчение.

— Свяжи его снова, — сказал Белый.

Нури и Белый уселись на кушетку у включенного телевизора и принялись просматривать запись, дабы проверить, все ли с ней в порядке. И начался самый настоящий галдеж. Телевизионный шеф-повар объяснял разницу между жаркой и обжигом, признания Тео воспроизводились, отматывались назад и воспроизводились снова, а Нури с Белым обсуждали достоинства и недостатки записи.

— Паузы лучше вырезать, — заявил, наконец, Белый. — Толку от них. Пустой эфир.

— Телевизионщики, если потребуется, вырежут их сами, — ответил Нури. — У них для этого специальное оборудование есть.

— Не стоит их искушать. Возьмут и вырежут что не следует. Если мы отдадим им запись, которую можно сразу пустить в эфир, они ее трогать не станут.

— Они ее и так трогать не станут, — сказал Нури. — Это же динамит, друг. То, что они называют жареной новостью .

Последние слова он произнес с типично арабскими модуляциями, отчего они прозвучали, как основной догмат Ислама.

— И как только мясцо начинает попыхивать, — говорил телеповар, — вы — раз! — и снимаете его со сковородки, видите?

— Вырежи паузы, — сказал Белый.

— Потом окунаете в белое вино, вот так…

— …выбрал его, потому что книги про Иисуса пользуются огромным спросом, — встрял голос Тео Гриппина. — Ну, то есть… э-э… возьмите хоть «Код да Винчи»… про Иисуса… ну, то есть… э-э… Иисуса. Я…

— Дело непростое, — пожаловался Нури. — Если я ошибусь, придется все записывать заново.

— Ну и ладно. Он же все равно тут.

— Послушай, друг, мне было бы легче, если бы ты выключил телевизор.

— Всех-то делов — несколько пауз убрать, Нури. Это ж видеокамера, а не ракетная установка.

— А тем временем баклажанчики наши тушатся себе да тушатся…

— У нас тут теперь совсем тишины не бывает, — скорбно произнес Нури. — А как раньше тихо было.

— Скоро опять станет.

— А сейчас нельзя, друг?

— Через пять минут новости пойдут.

Так оно и тянулось. Голос Тео Гриппина звучал, точно икота, воспроизводимый то вперед, то назад, излагавший его признания, снова и снова повторявший фразочки вроде «подделывал свитки» и «моя жадность».