Григорий Ряжский: Нет кармана у Бога

И каким в итоге конечным объёмом односолодового вискаря запил.

И как тронулся с места после заправки.

И как въезжал в ворота ахабинского семейного гнезда.

И как обнаружил за воротами изумительной красоты Ашвемский парк с одиноко растущей посреди него кокосовой мушмулой.

И как увидел на стволе её своего давнего врага — бельмоносного макака с ореховой мордой на голове.

И как вытянул из бардачка энзэ скрутку и, запалив, втянул в себя её газовое содержимое, энергично, почти не давая себе передыха и не отводя взгляда от врага всей моей жизни под номером ноль.

И как внезапно не ощутил привычного аромата сладкой дыни, сдобренной перечной мятой, почувствовав вместо него удушающе резкий запах серы…

Гамадрил сидел на пальме и демонически скалился. Он точил об неё свои страшные когти и нагло улыбался, вперившись единственным глазом мне в лицо. И тогда я понял, что бабуин меня не боится, потому что он у себя дома, а я тут гость.

И что этот скалозубый павиан, любитель рассыпчатого отварного манго и вермишели с бочком, приготовленной неверной постоялицей ашвемского дома, где живёт в чаду сизого дурманного тумана наркотический Минель со своей развратной женой и тринадцатью неумытыми апостолами, спит и видит довершить начатое дело.

Ведь для начала он соблазнил и уничтожил мою мёртвую жену.

Затем обманом подсунул мне ребёнка-наркомана, отобрав его из числа прочих апостолов-конкурсантов.

После чего он же перевёл его с лёгких дымов на амфетамины и, сделав начальником наркотического гадюшника, заставил ими же убивать других слабых людей.

А в завершение всех дел бросил Джаза в ментовской застенок.

Однако и этого ему показалось мало.

И тогда он убивает мою дочь, пускай, не родную, не кровную, но всё равно любимую. Так убивает, что её, Никуську, собирают по отдельным горелым кускам.

Но и это ещё не всё.

Он отнимает у меня самое дорогое в жизни — мой безупречный талант! Безвозвратно растворившийся в лунных потёмках гоанской ночи — тот, что я без устали ищу, но уже который год не могу отыскать, чтобы вернуть на благо людям.

Такой вот трагиэпос вырисовывается…

Но это ещё не конец, не вдавливайте скорбную точку, не думайте о горьком финале, даже не помышляйте, слышите? Потому что он поплатится за это. Теперь или никогда. Расступись, апостолы и прочее зверьё! Прочь с пути, коль отныне не божий карман для меня у вас, а жалкий небесный плевок! Дорогу защитнику угнетённых Робин Бургу! Хороших людей и добрых зверей на свете всегда больше, чем плохих!!!

Медленно, чтобы не спугнуть врага, я подбирался к мушмуле на первой передаче, молясь о том, чтобы супостат не учуял меня раньше срока. Он и не учуял. Он продолжал острить свои страшные костяные крючья, полностью уйдя в личное наслаждение. Мне-то да не знать, что это такое! И этим знанием я не преминул воспользоваться. С трудом вытащив тело из автомобиля, я двинулся по направлению к хозяину мушмулиного ствола. Я чувствовал, как от дикого напряжения в сердце и голове меня ведёт в сторону от моего врага, как тащит вбок и клонит назад. Но я удержал тело в равновесии, потому что ненависть в этот сладкий миг, переполнявшая мою раненую душу, была сильнее боли, причинённой ореховым чудищем. И раз оно живо и раз живёт не по-людски, так пусть теперь знает: я жил как все, стараясь быть милым и жизнерадостным, сильным, щедрым, благородным, заботливым, в меру талантливым и добротолюбивым, и всё же, несмотря на мои старания, спасительные животные инстинкты убиты во мне не целиком, и я ещё способен нанести проклятому злу свой последний удар, сокрушительный и разящий!

Я приближался к нему сзади, пока он всё ещё был увлечён своим отвратительным занятием. Мне удалось подкрасться к нему настолько, что теперь длины моих рук уже хватало для последнего решительного броска. И я бросился на одноглазого врага и, содрогнувшись от ненависти и отвращения, схватил его за спину. И сжал изо всех сил, желая вытряхнуть из него проклятую ореховую душу. И тут же ощутил, как враг мой, обезоруженный моей отвагой, съёжился до размеров усыхающей Нельсон и издал дикий вопль, почему-то кошачий, а не обезьяний. Меня, однако, это не смутило. Этот враг, этот ангелваду хитёр, как Джаз, и коварен, как Минель. Враг способен ещё не на такое. И я не повёлся на его уловку. Одной рукой я удерживал его на весу, вцепившись в шерсть на его спине, другой — уже откидывал крышку вонючего септика. И это мне удалось. И тогда я с размаху, со всей накопившейся за годы страданий ненавистью, швырнул побеждённое чудище в чёрный, тухлый и бездонный райваду, куда сливались все нечистоты из моего ахабинского семейного гнезда. В жгучую и беспросветную адову пропасть…