Григорий Ряжский - Нет кармана у Бога

Внезапно всё ещё продолжавший витать в воздухе у камина слабый дынный аромат перечной мяты превратился в удушающий углеродный запах жжёного угля, в запах вывороченной из глубины наружу слежавшейся могильной глины и в запах сорной, не просушенной как надо и потому затхлой конопли. Голову сковал резкий обжигающий холод, словно кто-то очень безжалостный и невероятно злой одним коротким движением рванул с неё скальп. Одновременно вокруг глаз и на спине образовался противный липкий пот, медленно устремившийся по телу вниз. Само же тело целиком, без малого остатка, начало как бы медленно вворачиваться в самоё себя, как в невидимую мясорубку, сминая скелет и забирая, затаскивая, вталкивая вместе с ним податливую плоть в распахнутую фиолетовую воронку — туда, где, по обыкновению, саднило и цепляло приступами редкой совести, пустой и безжалостной боли, тщеславного эгоизма, бескорыстного преклонения, быстрых и долгих обид, избыточного похабства, беспричинно тупого и зыбкого страха. Туда же, в эту бездонную, заполненную неразбавленным вакуумом яму, обычно втягивались и полезные наслоения, отдельные от других, включая нередкие удовольствия от мужской и писательской жизни. Всякое прежде случалось, разные выкладывались композиции, от печальных до никаких. Но сейчас снаружи оставался лишь тошнотворный серный дух и застывший в воздухе невесомым истуканом звук последних Никиных слов: «Так хочет Джаз. Так он хотел…»

Это меня взбесило настолько, что я сам удивился тому, насколько тихо и внятно вымолвил то, что вымолвил.

— Вон… — Я встал и повторил это ещё раз, так же негромко и отчётливо. Чтобы не было сомнений и подозрений в шутке. — Вон из моего дома, Вероника… Я не хочу тебя видеть и не желаю, чтобы ты отныне была моей дочерью. Иди и рожай своего чёрного сына Минеля от собственного брата-наркомана. Только помни, что таким его сделала ты. Ты и никто больше. И спасибо тебе, дочь, за это. Большое отцовское гран мерси!

Не сказав больше ни слова, я медленно развернулся и так же медленно направился в сторону лестницы, чтобы покинуть первый этаж и больше не вернуться. Успел лишь заметить, как резко выбелились Инкины пальцы на Никуськиных руках, сжавшись в маленькие Инкины кулачки…

Потом, уже со второго этажа, я услышал, как бухнула брошенная сквозняком о дверную раму входная дверь, как заурчал оборотистый двигатель Никусиного «Рено», как завизжала всесезонная резина, бешено срываясь с тротуарного плитняка, и как потом порывистый ветер разгонял со скрипом и сгонял обратно половинки брошенных незапертыми ахабинских ворот. Я вслушивался в знакомые звуки родного дома, но размышлял в это время о другом. Получается, всей своей проклятой творческой жизнью я не заслужил даже малого — быть продолженным в имени своего будущего черножопого внука. Или, если угодно, слабо-фиолетового, разбелённого кровью моей старшей дочери…

Не буду утомлять вас подробностями о том, как она погибала в тот страшный день. Моя любимая обкуренная девочка, моя Никуська.

Как не раз и не два вылетала на встречную полосу, пока неслась по нашей трассе в город, обгоняя попутный транспорт.

Как бешено лавировала между машинами, мечась из ряда в ряд.

Как пролетала на красный, не видя его и не тормозя.

Как уходила от ментовской погони, презирая и ненавидя всех их, нелюдей в погонах, за то, что пришли незвано и забрали из её и моей жизни Джаза, самого любимого после меня человека, отца так и не родившегося маленького Минеля. И что в придачу забрали у неё меня, её родного отца.

Как выскочила, наконец, на встречку, на полном ходу влетев двигателем в морду стоящего на светофоре страшного железного мусоровоза.

Как в результате столкновения раздался чудовищной силы взрыв и разгорелся огромный пожар.

Как горела в том пожаре моя дочь, Ника, изгнанная мной в тот день из родительского дома.

Как проходила идентификация в морге останков Вероники Дмитриевны Раевской, дочери всенародно любимого писателя Дмитрия Бурга.

Как хоронили мою дочь и опускали собранное по обгоревшим фрагментам её мёртвое беременное тело в тот же востряковский чёрный земляной карман, где лежала наша с ней Инка.

Как убивалась моя калмыцкая белочка, рыдая и теряя сознание по пути на кладбище и обратно.

И как не отпустили из СИЗО находящегося под арестом гражданина России Раевского Джазира Минелевича, сына того же всенародного писателя, для участия в похоронах его сестры-невесты, принимая во внимание обстоятельство, что преступник представляет собой особую опасность для общества. И что в самом ближайшем будущем ему минимально светит двенадцать лет строгого режима даже в случае, если присяжные, находясь под впечатлением последнего слова свидетеля-отца, обретут ангельскую плоть и предпримут все возможные усилия для принятия судом максимально щадящего приговора…