Григорий Ряжский - Нет кармана у Бога

Я нерешительно кивнул, и эта нерешительность стала в моей детской биографии последней. Осторожно пристроив тело между Айгулиных ног, я сначала бережно потрогал одну её сиську, а потом и другую. И сразу понял, что уже нахожусь внутри её устройства, в самой девчонкиной плоти, в тёплой, тесной и опасной её глубине. Об этом же догадался по негромкому урчанию учителя, издаваемому где-то сзади и левей. Там он и пыхтел, трудясь над собой. Но мне уже было наплевать. Пережав спазмом воздух в горле и свет в глазах, я уже запустил свои мужские качели и сразу вознёсся на них к небесам, не замечая промежуточных качков: земля-небо, земля-небо, земля-небо, земля-небо… но ощущая лишь разламывающий меня на отдельные куски, толчками подплывающий ко мне ближе и ближе терпкий дух сладкой дыни, настоянной на перечной мяте…

Айгуль, как мне теперь вспоминается, в полётах моих тогдашних участия не принимала, она просто послушно ждала командирского приказа извне о завершении воздушного рейса, чтобы стряхнуть с себя космическую пыль и перейти в распоряжение другого пилота. Или пассажира, как хотите…

Но в памяти моей она задержалась, и, думаю, довольно надолго. Не потерялась. Но только теперь я понимаю, отчего Инке так пришёлся по вкусу мой ранний рассказ «Загадка интегрального исчисления». Потому что он был честный. Потому что переживания интеллигентного героя-педофила, вероятней всего, бессознательно базировались на моих личных ощущениях, вручённых моему персонажу.

Разумеется, я не про личную тягу к не оформившемуся ещё юному телу — такой тяги нет и не может быть. Я про знакомство с женской тайной вообще — про детально выписанную мной призывную красоту и завершённость женских линий, про волнительные удары сердечной мышцы, сопровождающие мужчину при самом близком соединении двух влюблённых друг в друга людей. Ближе каких не бывает. Или не влюблённых, но всё равно спаянных единой страстью, единым внутриутробным зовом.

Именно тогда — помните? — в этом рассказе, я впервые стал пробовать слово на вкус, касаться, страгивать и смещать его в стороны от материнского ложа, тут же возвращать обратно, мучить и издеваться, наслаждаться и снова отвергать, чтобы устранить на своём пути посторонние примеси и добиться абсолютной органики, единственно возможной музыки, доведённого до совершенства звука и полной гармонии с самим собой. А потом, когда глубокой ночью или под самое утро, когда тебя ни с того ни с сего торкнет, внезапно проснуться и бежать, нестись сломя голову, сшибая по дороге стул, к столу, к трофейному «Ундервуду» семейства Гомбергов, к дедову наследству, чтобы вставить, всадить с размаху найденное, наконец, приснившееся, привидевшееся слово, то самое, единственное, которого не хватало и не хватило. И снова ринуться высотным беркутом вниз, чтобы разом, с верхней точки охватить вновь раскинувшуюся перед тобой пастораль, но уже иную, обновлённую, доведённую, полностью завершённую твоим художническим воображением…

А с Айгулькой пересёкся на чердаке ещё раза четыре. От другой, второй, которая нормальная, отказался напрочь, даже пробовать не стал. Хотя ребята советовали, говорили, дурак, что ли, она ж куда красивей и лучше этой китаёзы криворожей. И не веснушчатая. Но я не поддался, меня всё равно тянуло к апатичной и равнодушной Айгуль, с её трогательными веснушками на неразвитых грудях, с её задранной до пупа короткой юбкой и неизменно небесными трусами. Я-то хотя и видел, что той неважно кто из ребят, руководимых зрелым извращенцем, залазит на неё и в каком порядке, но внутренне отбрасывал от себя этот неоспоримый факт. Потому что тайно от других знал: Айгуль, казашка или чувашка, как никто, напоминает мне девушку с японского календаря, январскую, ту самую, первую, открывшую своим обнажённым пупком наши чердачные состязания в мужской умелости. Где я, кстати, стал первым и не побеждённым никем чемпионом, если не считать дядю Вадика…

Отвлёкся. Что ж, нормально для полузакрытого типа околопсихопатической личности. Но зато сразу без перехода двинусь дальше. Итак, про Никуську, солнышко моё, ахабинскую затворницу, к которой я собирался в наш загородный дом обсуждать сроки переезда в Москву. И к Джазу, для которого прихватил четыре банки шпрот и обещал принять участие в опыте по извлечению снов. Да и к Гелочке нашей белочке, для которой расстарался и по случаю приобрёл школьный рюкзачок натуральной тонкой кожи тёмного Джазового колера с сотней карманчиков и карманов. Да! И к неплодоносящей старушке Нельсон, куда ж без неё. Видите, как всё у нас хорошо в семье и прекрасно!