Григорий Ряжский - Нет кармана у Бога

Против этого возразить было нечего. Правда, Ника как-то странно, заметил я, реагировала на частые Джазовы отлучки. Недоумённо пожимала плечами и, не вступая в разговоры на тему, уходила к себе. Её явно что-то напрягало, но я особенно не вдумывался, полагал, так… женская ревность к заботе о кокосовом дереве и к самому дому, где провела все последние годы.

Впервые мы с ним курнули в конце сентября, когда Джаз, в очередной раз смотавшись к бойлеру, доставил на Фрунзенскую окончательно высохший продукт. Дочерей не было — Ника увела младшенькую в зоопарк, и мы перетёрли, смешали с табачком и забили общий семейный косяк. Священнодействовал сын. То, как он рукодельно управляется с реквизитом, признаться, несколько удивило. Уж больно как-то ловко. Он заметил мою настороженность и подмигнул:

— Книжки нужно читать, папуль. Специальную литературку.

— Это какую ещё? — удивился я. — Наркоманскую, что ли?

— Никогда! — возмущённо отреагировал индюшонок. — «Стельки из Песца» называется. Современная классика. Не читал?

— Ну ты тоже скажешь… — удовлетворённо протянул я, несколько успокоившись. — И вообще, теория — теорией, а у тебя, я смотрю, целая практика под рукой. Уже попробовал, что ли?

Сын усмехнулся, смачивая косяк слюной:

— Если честно, пап, запомнилось с детства, видел не раз, как Минель подобную операцию производил. А детская память, как тебе хорошо известно, самая крепкая и яркая.

Это меня вконец успокоило, и я предложил:

— Ну что, сын, тогда полетели? «Поехали!», как сказал бы Юрий Гагарин.

— Полетели, папуль! — бодро ответил Джаз и, поднеся ко рту набитую смесью папироску, чиркнул зажигалкой: — «Я своих провожаю питомцев!»

Всё, что надо для достижения полёта, я делал чрезвычайно старательно, как и всё, что делаю в принципе. Максималист чёртов. Вдыхал глубоко, как учили, подолгу задерживая в себе вонючий дым. Медленно затем выпускал его наружу, стараясь одновременно уловить носом выпущенные струйки и параллельным курсом вновь затянуть их внутрь дыхательной системы. Сам сидел, откинувшись в кресле, пытаясь полностью расслабить голову и тело, принудив себя думать только о хорошем и напрочь вычеркнув из мыслей всё то, что могло заставить меня испытывать чувства огорчения. Максимализм вообще свойственен людям неуравновешенным, а уж таким психам, как я, сам бог велел извлекать максимум удовольствия из любого предприятия. Тем более одноразового, как сейчас. Интересно, Инка, будь она жива, присоединилась бы к нашей компании?

Короче, что скажу? Скажу, что процесс неожиданным образом понравился. Пришёлся по душе. Как-то сразу. Видно, отстоялся после первой неудачной попытки, предпринятой целую жизнь назад. Не было ощущения грязи, порока и суеты. Всё так плавно, неспешно, пристойно. Дым, поначалу создававший вонь во рту, медленно заполнял кабинет. А вонь, вскоре покинувшая ротовую полость вместе с остатками дыма, обратилась в устойчивый и ненавязчивый аромат спелой дыни, выдержанной в растворе перечной мяты. Так мне почему-то показалось, именно так. О чём я сразу же сообщил Джазу. Джаз — это мой сын, он почему-то в этот момент оказался рядом. А в руках держал мой же дымящийся косяк. Услышав такое моё любопытное сравнение, он улыбнулся, потом — шире и уже совсем широко, обнажив снежные зубы, и внезапно дико засмеялся, ну просто пополам согнулся. И завалился на персидский ковёр. Этот старинный рукотканый коврик в паре с угольным утюгом периода войны с Наполеоном в своё время я выменял по объявлению у одной тишинской бабушки, всучив той почти новый корейский утюг долларов за восемь, у которого не работал выход пара наружу, и добив сделку килограммом купленной в ларьке пастилы.

Так вот, глядя на него, на сына моего и читателя, мне тоже вдруг стало невероятно смешно, то ли оттого, что так по-доброму заливчато смеётся сам он, то ли потому что он вообще мой сын, такой слабо-фиолетовый, умный и милый.

Струйка конопляного дыма от папиросы, извиваясь, уходила в потолок, пересекая на своём пути плоскость затемнённого временем бабушкиного зеркала в бронзовой раме. И если смотреть в амальгаму через этот сладкий дынный газ, то отражение в ней начинало приобретать загадочный сизый оттенок. Другими словами, я и сам, будучи отражением, становился сизым, как и мой сиреневый мальчик. И тогда я подумал, вот что значит одна кровь, несмотря на разницу географий. И был ему за это бесконечно благодарен, моему маленькому Джазу. Ему, отцу его Минелю, матери его без имени, братьям его — апостолам, Никуське, что настаивала на оркестрике и настояла, и даже орехомордому макаку, чью вину взял на себя Минель. Хотя нет, не так, бабуина этого с бельмом на глазу я продолжал всё ещё люто ненавидеть за Инкину смерть. И не будет ему от меня прощения отныне и вовеки веков…