Сэмуэль Шэм - Божий Дом

И я стал таким, я стал Толстяком для своих пациентов.

В приемнике радость ощущения себя человеком не исчезла. Я чувствовал себя отлично, гордый своими способностями, веселый. Меня больше не раздражала мысль о походе на работу, а вне Дома я смог думать не только о Доме, но и о чем-то еще. Находиться в приемнике было как сидеть на скамеечке в Лувре — человечество проходит перед глазами. Как и Париж, приемник существовал вне времени. Я заканчивал смену, уходил, а он продолжал жить своей жизнью вплоть до моего возвращения. Неминуемая тоскливая бесконечность болезни. Благодаря искусству СПИХА, я смог приблизиться к идеалу доктора из писем моего отца, дока способного справиться со всем, что бы ни привезла скорая.

Субботним днем, незадолго до Рождества, во время затишья перед ночной бурей, мы с Гатом сидели у поста медсестер. Безумный Эйб пропадал где-то уже две ночи, и мы все были слегка обеспокоены его отсутствием. Медсестры постоянно огрызались, даже Флэш наводил порядок в приемнике не без раздражения. Выпал мокрый тяжелый снег, и я уже получил первый из нескольких ожидаемых инфарктов миокарда у пригородных отцов семейств среднего возраста, находившихся в плохой спортивной форме, которые пытались разгребать снег со своих подъездных дорожек. Я заметил, что Гат выглядит расстроенным и сообщил ему об этом. Он ответил:

— Это все Элиаху. Он не может отличить свою жопу от своего лица, поэтому я должен следить за всем, что он делает. Даже швы! Человек с моими способностями вынужден зашивать! Но, если я не буду за ним следить, здесь будет бойня. Будет, как с нашим предыдущем шефом хирургии, Фрэни. Знаешь, что о нем говорили?

— Что?

— Убил больше евреев, чем Гитлер. Все равно мы больше не получаем серьезных случаев. Никаких огнестрелов или травм, одни животы, швы и прочая хуйня.

Медсестра протянула каждому из нас по истории. Гат взглянул на одну из них и сказал:

— Знаешь, что здесь, старик? Пизда. Заболевшая пизда. Может я расист и конфедерат, но Христа ради, дайте мне что-то серьезное. Все эти больные пиписьки уничтожают мою сексуальность.

Мне достался тридцатитрехлетний мужчина, Залман, ростом метр девяносто и весом всего сорок килограмм, которого нашли возле общественной библиотеки, где он пытался воспользоваться туалетом. Кожа да кости, с видом заключенного из Освенцима, он был слишком слаб для чего бы то ни было помимо разговоров. Он не ел мясо, так как читал, что души животных переходят в людей, он был безработным философом, мир вокруг был безобразен, а его обычный обед состоял из виноградины. Отлично. СПИХ в психиатрию. Звонок резиденту-психиатру был прерван вторым снегоуборочным инфарктом, уже готовым умереть. Гат, Элиаху и я все-таки смогли вернуть его к жизни.

Пока мы спасали снегоуборщика, количество историй болезни под моим именем значительно увеличилось. Первые несчастные, принесенные ночным приливом пациентов. Взяв несколько историй, я отправился осматривать пациентов, но по дороге был остановлен лысеющим парнем моего возраста, одетым в джинсы и черную водолазку.

— Доктор Баш, я Джефф Коэн, резидент из психиатрии. Я только что пообщался с вашим анорексиком, Залманом.

— Очень приятно познакомиться. Полицейские много о вас рассказывали. Да, Залман очень интересен. Он точно нуждается в ваших услугах.

— Расскажите мне о нем, — сказал заинтересованный Коэн, усаживаясь.

— У меня совсем нет времени, — сказал я.

— Конечно, тогда позже. Мы возьмем его, но не сразу. Мы не прикасаемся к пациентам до тех пор, пока они не проверены полностью терапевтом. Мы никогда не вступаем в физический контакт с пациентом. [145] Коэн говорит об идее терапевтической проверки. Прежде, чем взять пациента, психиатры требуют исключения всего на свете. В основном, витаминных недостаточностей, проблем с щитовидкой, инфекций и опухолей мозга.

— Никогда?! Никогда до них не дотрагиваетесь?!

— Вы удивлены? Физический контакт снижает объективность. Но, я вижу, что у вас завал, а я иду в библиотеку. Поговорим о нем позже, если у вас будет время. Анорексия у мужчин — очень редкое явление и очень интересное. Позвоните мне, ладно? Увидимся.

Я смотрел, как он удаляется. Он был необычным. Он умел слушать. В Божьем Доме, как и во многих еврейских домах, если кто-то говорил, его никто не слушал. Мне же показалось, что Коэну было интересно то, что я хочу сказать. Он был Толстяком, но без цинизма. И ему были интересны его пациенты. Я знал, что тело Залмана намного менее интересно истории его души. Даже я был заинтригован. И у Коэна было время читать на дежурстве. Охуеть.