Сэмуэль Шэм - Божий Дом

Гомеры уходили и отделение наполнилось еще более тяжелыми, иногда кто-то из неизлечимых молодых бывал спасен. Как-то в последней биопсии костного мозга портного Сола, как цветки лотоса посреди выжженной Хиросимы, появились здоровые лимфоциты.

— Что это? — удивился я, уставившись в микроскоп на эти цветы, которые значили, что, возможно, Сол будет жить. — Ремиссия! Посмотри!

— Черт! Это что-то, — сказал Чак, заглядывая в микроскоп.

— Ррррррррррррммммммм Ррррррррррмммммммм, не охуенно ли это?

— Это прекрасно! — сказал я, соображая, что подавлял все мысли о выздоровлении Сола, учитывая его шансы. Задыхаясь, я вбежал в его палату и закричал: — Сол, у тебя ремиссия!

— Хреново, — вздохнул он. — Сначала лейкимия, теперь ремиссия. Ой.

— Нет! Ремиссия означает излечение. Чудо! Ты не умрешь! [113] К сожалению, ремиссия не означает излечение, а означает ремиссию, которая неизбежно окончится обострением. Сол умрет.

— Нет? Ты хочешь сказать, я не умру?

— Нет, теперь нет!

Маленький, весь в синяках, он выпрямился и замер. Он посмотрел мне в глаза, а потом упал на кровать:

— Я не умру? То есть не сейчас?

— Да Сол, ты будешь жить.

— Ох… Ох, спасибо, Боже, спасибо… — и он схватил меня за руку, положил голову мне на плечо, он задрожал, и через все эти годы и века оставленной надежды, он зарыдал, как маленький ребенок. — И что? Еще немного этой моей жены, а? Это хорошо, очень хорошо. Спасибо Господу и вам, доктор Баш, до сих пор мне не слишком от Него перепадало, но это… Это жизнь… Это новое рождение…

Мы были счастливы. Целый мир казался излечимым, веселым и сексуальным, и мы были на вершине его, мы были хороши и все бюсты, и соски, и бедра, и чулочки, и трусики Божьего Дома были с нами. Это было так же хорошо, как утренний шум грузовиков на булыжной мостовой в Бронксе, в домике моей тетушки Лили, где я проводил лето в детстве, когда все было легким и всегда веселым.

Но не было никакой легкости и никакого веселья. Наш подонок президент и его не менее коррумпированный ВП ушли в отставку и честняга Джерри Форд начал с того, что залез в это осиное гнездо с головой. В воскресенье после Резни Субботнего Дня, [114] Попытка Никсона сохранить власть путем отправки в отставку следователей по Уотергейтскому делу 20 октября 1973. учиненной Никсоном в попытке избавиться от людей, которые хотели избавиться от него, я проснулся прекрасным осенним утром, наполненным листьями всех окрасок, и был счастлив, что живу, пока не вступил во владения живых мертвецов Божьего Дома на следующие тридцать шесть часов. Воскресные дежурства в Доме вызывали у меня чувство наказанного ребенка, которого не выпускают на улицу, но разрешают смотреть из окна. Джо, которая проводила время снаружи, постоянно стремясь внутрь, не в силах доверить отделение сексопатам и маньякам вроде нас. Даже будучи выходной в воскресенье она приходила «помочь».

Она пригласила меня на ужин на той неделе. Ее квартира была обезличена, как комната в мотеле. Стерео система так и стояла в коробках. Не было растений. Ей пришлось очистить обеденный стол от журналов и учебников. Борясь с напряжением ужина, мы пытались разговаривать. Я был подавлен ее одиночеством. Она говорила о трудностях женщин в медицине, о том, как трудно встретить мужчин не из системы. Что я мог ей ответиьть? Она пыталась понять нас, возможно, даже подружиться. Ей не нравилась атмосфера в отделении. Выбрав меня, как старшего и возможного лидера, она спросила, что мешает нашей работе.

— Ты должна нам доверять, — сказал я. — Немного расслабиться. Не делать всего для каждого пациента — не преступление. Согласись?

— Согласна, — ответила она, явно нервничая. — Я знаю это, но для меня почти немыслимо это принять.

— Попробуй!

— Что я должна делать?

— Ну для начала попробуй не являться в воскресенье, когда я дежурю.

— Да, я постараюсь. Спасибо тебе, Рой! Спасибо большое.

В это воскресенье она явилась в Божий Дом даже раньше меня. Сдерживаясь, я спросил:

— Зачем ты пришла?

— Я пыталась сдержаться, Рой, поверь мне, пыталась. Но я сейчас готовлюсь к выпускным экзаменам, и я не могла больше учиться. И, потом, тебе может понадобиться помощь.

Я понял, что у меня нет выхода. Я был в ярости, но не мог сказать ей об этом, опасаясь, что мои слова отправят ее вниз с моста. Хотя терны мучали ее своим сексуальным беспределом, каждый намек на который глубоко ранил, единственным счастьем для нее было присутствие внутри медицинской иерархии, внутри Дома, где она могла угробить себя чрезмерным вовлечением в работу.