Сэмуэль Шэм - Божий Дом

Успокаивающая симметрия форм этой ночи продолжалась и следующим днем, днем Марафона. Все было очень хорошо. Я радовался за Пинкуса и собирался освободиться пораньше, чтобы посмотреть, как он побежит на самый тяжелый подъем, Скромнягу. В овремя утреннего обхода все шло плавно, как Музыка. Несчастья, случившееся с женщиной из пятой палаты заставило меня чувствовать себя не слишком хорошо всего на пару минут. Проведя большую часть ночи за сложнейшей процедурой, эквивалентной медицинской прогулке по луне, около полудня мы с той же медсестрой, которая работала двойную смену из сочувствия к несчастной, «излечимой» женщине, подверглись атаке мужа, который с покрасневшим лицом кричал, что «вы были слишком черствыми, не давая моей жене умереть.» Медсестра зарыдала, а я, втайне согласный с ним, молчал. Мы с медсестрой стояли в палате с умирающей женщиной, от которой несло антисептиком и инфекцией, желчью и мочевиной, пока муж не излил всю свою ярость и не ушел. На несколько секунд я почувствовал себя на краю пропасти, знакомой по какому-то из кошмаров. Но это прошло, и я вновь почувствовал спокойствие.

С полудня я должен был работать в своей амбулатории. С некоторым неудовольствием я вышел из БИТа и вернулся в безнадежно неэффективный мир остального Дома. Направляясь к своему кабинету, я столкнулся с Чаком, идущим в свой. Он выглядел даже хуже обычного.

— Плохо дело старик, — сказал он. — Меня вычислили.

— Вычислили? По поводу чего?

— Ну, ты заметил, что мне всегда везло с этими старушками, которые никогда не являлись ко мне на прием, хотя им и было назначено.

— Да, это было удивительно.

— Ну так вот, они не являлись потому, что они были мертвы.

— Мертвы?!

— Угу, мертвы. Понимаешь, я нашел старые истории мертвых пациентов и назначил им всем прием в клинике. Мало кто из них пришел.

Мой собственный прием был издевательством. Я разработал собственную анатомическую концепцию амбулаторной медицины, называемую «Ромбовидное Пространство Бродяги», которая заключалась в расстегивании четвертой пуговицы на блузке, что создавало ромбовидное пространство для моего стетоскопа. С помощью движения запястья и стетоскопа можно было прослушать все органы, не давая пациентке возможности раздеться. Осматривая так знакомых мне пациенток с их тривиальными проблемами, я думал о точности и технологичности блока, где я находил стальной иглой девственную радиальную артерию. Мои пациентки волновались за меня и многие во время осмотра спрашивали, все ли со мной в порядке. Я отвечал, что чувствую себя невероятно хорошо. Одна, баскетболистка и свидетельница Иеговы, настаивала особенно сильно: — Что случилось, доктор Баш? Вы месяцами не пользовались стетоскопом со мной. Мы просто сидели и болтали. Что случилось с моим сердцем? — Я заверил ее, что ее сердце в порядке и закончил осмотр. Покачав головой, она ушла.

Я бормотал про себя, направляясь прохладным апрельским днем к Скромняге:

— Все это образование для того, чтобы выписать специальный лифчик с дополнительными кармашками? Где я работаю в конце концов? В магазине белья?

Разноцветные марафонцы пробегали мимо меня. Лидеры, выглядели в полной готовности, даже после двадцати миль, несмотря на кошмары Скромняги. Строение тела лидеров, как и у Пинкуса, представляло мощный низ со стройным верхом. Они бежали под апплодисменты. Как же я им завидовал! Разноцветная волна пробегала мимо меня и где-то в пятисотых номерах был Пинкус, бегущий уверенным стилем, который мог его привести к финишу в трех часах. Я заорал: — Сделай их, Пинкус! — и он посмотрел, не улыбаясь, и вдавил вверх на Скромнягу свободными и уверенными рывками. Он выглядел отлично. Он и бежал прекрасно, и я наблюдал, как он пробегает и исчезает за холмом, не меняя ритма. Мой старик-Пинкус никогда не меняет ритма. Скромняга? Ха!

Вечером в спортзале местной школы, поиграв в баскетбол, я наткнулся на одну из медсестер из блока, имя которой я всегда забывал и не мог вспомнить и на этот раз. Одетая в облегающий спортивный костюм, она работала с гантелями. Я был удивлен ее интересом в своей форме и воодушевлен ее формами. Мы болтали, утирая пот. Я пригласил ее выпить. В баре мы смотрели на Никсона, который, несмотря на заверения комментаторов о том, что он «больше не продавался на телевидении», выступал в прямом эфире из Овального кабинета, объясняя что-то про «исправленные пленки». Антураж был великолепен. Камера то и дело выхватала блестящие черные папки, на которых красовалась президентская печать. «Я возлагаю свое доверие на справедливость Американцев.»