Сэмуэль Шэм - Божий Дом

— Черт побери, мама, прекрати!… Ты хочешь знать, что она делает? Ты должна увидеть, что она делает своим…

— Здравствуйте, доктор Рантский? — сказал я, отнимая у него трубку. — Это Рой Баш, друг вашего сына. — Два докторских голоса поздоровались. — Не о чем волноваться, у Гарольда все отлично.

— Мне кажется, что он на меня очень зол, — сказала доктор миссис Рантски.

— Да, ерунда, всего лишь немного первичной реакции, — сказал я, вспоминая о Бэрри, — немного регрессии. Но ничего особенного, правда?

— Да, — хором подтвердили два психоаналитика, — это, наверное, так.

— Я знаю эту медсестру. Она очень хорошая. До свидания.

Рант был зол на меня и заявил:

— Я ждал этой возможности десять лет!

— Ты не можешь так поступить.

— Почему нет? Это мои родители.

— Именно потому, Рант. Потому что они твои родители.

— И?

— И ты не можешь говорить своим родителям, что какая-то медсестра ездит у тебя на лице! — Заорал я. — Боже Всемогущий, ты что перестал использовать свои высшие корковые функции?

Рант превратился в чистый тестостерон. Ни я, ни Чак не хотели слушать про последнюю безумную еблю Гарольда Рантского, так что мы попытались сбежать. Рант спросил, не заметили ли мы чего-нибудь необычного в его облике.

— Я не пожелтел, — сказал он. — Прошло больше шести месяцев с тех пор, как я укололся иглой от Желтого Человека, и я не пожелтел. Инкубационный период закончился. Я не умру!

И, хотя я был рад, что Рант не умирает, не считая стандартного умирания, свойственного нам всем, я думал о Потсе и о том, как ему плохо.

Желтый Человек оставался в коме, ни жив, ни мертв.

На Потса сваливалось одно разочарование за другим, последним из которых была вспышка ярости его матери на отцовских похоронах. Во время нашей последний встречи он сказал, что он испытывает те же чувства, что испытывал ребенком, когда семья закрывала летний дом на острове Палей на зиму, его мама опустошала комнаты от всего, что он любил, и его последний взгляд, брошенный перед отъездом, натыкался на голый пол, на его кресло, накрытое покрывалом, на одноглазую куклу, повисшую на спинке кровати. Он ненавидел Север, но был слишком вежлив, чтобы обречь горечь в слова. Мои вопросы, мои приглашения, казалось, отражались эхом в пустом пространстве внутри него. Он делал все, чтобы затруднить дружбу.

Уходя из БИТа, я сказал Чаку:

— У тебя прекрасный голос. Не хороший, а прекрасный, Чаки-детка, прекрасный, прекрасный голос.

— Я знаю. Будь спокоен, Рой, будь спокоен.

Этой ночью было тяжело оставаться спокойным в Городе Гомеров. Обычные гнусности происходили с гомерами. В полночь я склонялся над Розой из комнаты Роз, стучал кулаком по койке и повторял снова и снова: «НЕНАВИЖУ! НЕНАВИЖУ!» Но Гарри-Лошадь был тем, кто добил меня. Мы с Умберто все спланировали: убедив Гарри, что он остается, мы решили, что накачаем его на ночь валиумом, а с утра лично отвезем его в богадельню. Мы никому об этом не говорили, даже Толстяку. Рано утром медсестра сообщила, что у Гарри опять началась безумная аритмия, боль в груди, и, казалось, что он умирает и не стоит ли объявить Остановку. Я заорал, разбудил Умберто, спящего на верхней полке, выскочил из комнаты и побежал по коридору, преследуемый Умберто, затем резко остановился, и Умберто въехал мне в спину. Я сказал:

— Оставайся здесь, амиго. На этом этапе своего обучения, ты не должен видеть такие вещи. — Я вбежал в палату Гарри, где он повторял «ЭЙ ДОК ПАДАЖДИ», держась за сердце, и, глядя ему в глаза, заорал: — Кто сказал тебе, Гарри? Кто сказал, что ты отправляешься домой?» Убежденный, что теперь он останется в доме, Гарри ответил: — П…П…Поцель.

— Поцель?! Поцель не твой врач, Гарри! Малыш Отто твой врач. Ты хотел сказать доктор Крейнберг, не так ли?

— Нет…П….П…Поцель.

Поцель? Итак, Гарри преуспел в убийстве части своего левого желудочка. Достаточно для того, чтобы остаться в больнице еще на шесть недель, что было на две недели дольше, чем Эдди, Хупер, я или Толстяк оставались в этом отделении, так что он встретит новых тернов и резидентов, которых будет еще легче надурить, так как они ему, вероятно, будут рассказывать, что его собираются СПИХНУТЬ, что позволит ему перейти в этот сумасшедший сердечный ритм. Я проиграл. Гарри-Лошадь праздновал победу.

Отправляясь обратно в дежурку, я прошел мимо комнаты Сола, портного с лейкемией. Моя попытка достигнуть, вопреки его желаниям, ремиссии, ухудшила его состояние. В коме, почти что мертвый на законных основаниях. Он не поправится, но я продолжал сохранять ему жизнь. Я посмотрел на его бледный остов. Я слышал, как булькает мокрота при каждом вдохе. Он больше не мог умолять прикончить себя. Его жена, страдая и расстрачивая пенсионные накопления, с горечью говорила: «Хватит! Когда ты позволишь ему умереть?» Я мог его прикончить. Я желал этого, но это невозможно было скрыть. Я поспешно проскочил мимо его палаты. Я пытался уснуть, но фантасмагория этой ночи продолжалась и к рассвету произошло множество всего, что почти уничтожило меня, и я ждал лифта, чтобы отправиться на обход в Город Гомеров, готовый взорваться от ярости.