Джулиан Барнс - Пульс

Был холодный декабрьский вечер; мы подъехали к кинотеатру каждый на своей машине, потому что она в тот день дежурила и ей на мобильный в любую минуту мог поступить сигнал из больницы. Я смотрел фильм и одновременно наблюдал за ее реакцией: улыбнулась, замерла, прослезилась, содрогнулась от жестокости — все это были беззвучные сигналы, которые я принимал к сведению. Отопление в кинотеатре оставляло желать лучшего, и, сидя рядом с ней, соприкасаясь с ней локтями на подлокотнике, я невольно чертил мысленную стрелку вовне — от себя к ней. Рукав сорочки, свитера, куртки, плаща, жакета, джемпера — а что потом? Больше никаких преград на пути к телу? Значит, нас разделяло шесть слоев, максимум семь, если у нее под джемпером была надета блуза с длинным рукавом.

Фильм закончился; ее мобильный ни разу не завибрировал; мне понравился ее смех. Когда мы вышли на улицу, было совсем темно. На полпути к парковке она вдруг остановилась и протянула мне левую руку ладонью вверх.

— Смотри, — сказала она.

Я не понял, что должен был высмотреть: доказательство пристрастия к алкоголю? Линию жизни? Приблизившись вплотную, я заметил — в свете проносившихся мимо автомобильных фар, — что кончики ее указательного, среднего и безымянного пальцев слегка пожелтели.

— Двадцать ярдов без перчаток, — сказала она. — И вот пожалуйста.

Как-то она назвала этот синдром. Его вызывало нарушение кровообращения: на холоде жизненно важные органы снабжались кровью нормально, а конечности — еле-еле.

Перчатки у нее нашлись: как сейчас помню, темно-коричневые. Натянула она их как попало, а потом расправила каждый палец. Мы двинулись вперед, обменялись мнениями о фильме, остановились, заулыбались, остановились, разошлись; моя машина была припаркована ярдов на десять дальше. Собираясь отпереть дверцу, я оглянулся. Она по-прежнему стояла на тротуаре, уставившись в землю. Немного выждав, я заподозрил неладное и направился к ней.

— Ключи от машины, — сказала она, не глядя в мою сторону.

В тусклом свете фонаря она рылась в сумочке, пытаясь не столько разглядеть там ключи, сколько отыскать их на ощупь. Через некоторое время она с неожиданной злостью выпалила:

— Давай, ты, дубина.

Сперва я подумал, что это адресовано мне. Потом допер: она злилась только на себя, раздражалась на себя одну и досадовала еще сильнее оттого, что я стал свидетелем ее оплошности, а возможно, и вспышки гнева. Но в моих глазах она от этого не проиграла. Пока я наблюдал за ее поисками, произошли две вещи: на меня нахлынуло чувство, которое можно было бы считать нежностью, не будь оно столь яростным, а кроме того, мой член резко увеличился в размерах.

Я вспомнил, как в зубоврачебном кабинете мне впервые в жизни сделали укол: дантист вышел и отсутствовал, пока не подействовала анестезия, а потом неожиданно вернулся, сунул палец мне в рот, провел по основанию больного зуба и спросил, чувствую ли я хоть что-нибудь. Мне вспомнилось, как затекают от долгого сидения скрещенные ноги. Вспомнились рассказы о врачах, которые загоняют пациенту в ляжку иголки, а ему хоть бы хны.

Меня интересовал только один вопрос. Будь я понаглее, накрыл бы своей правой рукой ее левую, нежно, ладонь к ладони, палец к пальцу, в любовном касании, соединил бы кончики наших указательных, средних и безымянных пальцев — почувствовала бы она хоть что-нибудь? Что испытывает человек — хоть я, хоть она, — когда ничего не чувствует? Она видит мою руку на своих пальцах, но ничего не чувствует; я вижу свою руку на ее пальцах, ощущаю их и при этом знаю, что она ничего не чувствует?

Конечно, этот вопрос я задавал себе и в расширительном, более тревожном смысле.

Один человек, думал я, надел перчатки, а другой — нет; как чувствует себя плоть рядом с шерстью, шерсть рядом с плотью?

Я попытался представить себе все перчатки, которые она только могла бы надеть, сейчас и в будущем — если в будущем найдется местечко для меня.

Пока я видел только одну пару — шерстяные, темно-коричневые. Учитывая ее физическое состояние, я решил подарить ей несколько запасных пар самых разных цветов. А потом еще на холодные дни и ночи — потеплее, замшевые, черные (под цвет ее волос), с отстроченными белым толстыми швами на пальцах, на бежеватом кроличьем меху. А вдобавок еще и варежки.

На работе она, вероятно, надевает тонкие хирургические перчатки, латексные, служащие самой тонкой преградой между врачом и пациентом, но любая преграда мешает прикосновению плоти к плоти. Хирурги надевают плотно облегающие перчатки, средний медперсонал — более свободные, сродни тем, что положены продавцам, которые торгуют ветчиной и нарезают ее круговым ножом на глазах у покупателей.