Крис Клив: Однажды на берегу океана

— Я не знаю.

— Ты там больше двух лет прожила, маленькая мисс. Как же так, что ты этого не знаешь?

— Там много такого. Сколько я там прожила, а многое осталось непонятным. Иногда мне кажется, что британцы сами не знают, как отвечать на такие вопросы.

— Ой!

Вот как бы получилось, если бы я стала растолковывать девушкам из моей деревни разные мелочи. Мне пришлось бы объяснять им, что такое линолеум, что такое хлорка, что такое «мягкое порно», мне пришлось бы рассказать им о чудесных превращениях британской монеты достоинством в один фунт так, будто все эти будничные вещи — какие-то чудесные тайны. И очень скоро моя собственная история потонула бы в этом огромном океане диковинок, потому что стало бы казаться, что ваша страна — это заколдованная федерация чудес, а моя история внутри нее совсем маленькая и не волшебная. Но с вами все намного проще, потому что вам я могу сказать: послушайте, в то утро, когда нас выпустили из центра временного содержания, дежурный офицер пялил глаза на фотографию девушки в газете, и девушка была «топлес». Вот зачем я два года учила королевский английский: чтобы мы с вами могли разговаривать вот так, без остановок и объяснений.

Офицер — тот, который рассматривал фото девушки «топлес» в газете, — он был невысокого роста, и волосы у него были белесые, как суп из консервированных грибов, которым нас кормили по вторникам. Запястья у него были тонкие и белые, похожие на электрические провода с пластиковой изоляцией. Форма была ему велика. Плечи форменной куртки по обе стороны его головы поднимались горбиками — так, словно там у него прятались какие-то маленькие зверушки. Я еще представила, как эти зверушки щурятся от яркого света, когда он по вечерам снимает свою форменную куртку. И я подумала: да, сэр, если бы я была вашей женой, я бы лифчик не сняла , спасибо большое.

А потом я подумала: мистер, а почему вы пялитесь на эту девицу в газете, а не на нас — девушек, стоящих в очереди к телефону? А вдруг мы все разбежимся? Но тут я вспомнила: нас же отпустили. Трудно было в это поверить — так много прошло времени. Два года я прожила в этом центре временного содержания. Мне было четырнадцать, когда я приехала в вашу страну, но у меня с собой не было никаких бумаг, чтобы подтвердить мой возраст, вот меня и поместили в один центр вместе со взрослыми. Но вот беда: мужчин и женщин тут держали вместе. На ночь мужчины уходили в другое крыло. После захода солнца их запирали, будто волков в клетке, а днем мужчины были рядом с нами и ели ту же самую еду, что и мы. И все равно мне казалось, что они голодные. Мне казалось, что они смотрят на меня жадными глазами. И когда девушки постарше стали шептать мне: «Чтобы выжить, ты должна хорошо выглядеть или хорошо говорить», я решила, что для меня будет лучше выучиться хорошо говорить.

Я всеми силами старалась не вызывать у мужчин желания. Я редко мылась, и кожа у меня стала жирной. Груди я туго обвязывала широкой полосой хлопчатобумажной ткани, чтобы они казались маленькими и плоскими. Когда из благотворительных фондов привозили коробки, набитые ношеной одеждой и обувью, некоторые девушки старались приодеться как можно лучше, а я все время искала для себя одежду, которая помогала бы мне спрятаться, скрыть мои формы. Я носила мешковатые синие джинсы, мужскую гавайскую рубаху и тяжелые черные ботинки со стальными носками, просвечивавшими через прохудившуюся кожу. Я сходила к медсестре и упросила ее, чтобы она меня очень коротко подстригла своими медицинскими ножницами. Два года я не улыбалась и даже не смотрела в глаза ни одному мужчине. Мне было страшно. Только по ночам, когда мужчин запирали в другом крыле, я уходила в свою комнатку, развязывала тряпку на груди и глубоко дышала. Потом снимала ботинки, садилась и прижимала колени к подбородку. Раз в неделю я садилась на поролоновый матрас на кровати и красила ногти на ногах. На дне одной из коробок, присланных из благотворительного фонда, я нашла маленькую бутылочку с лаком для ногтей. На ней даже ценник сохранился. Если я когда-нибудь встречу человека, который отдал в фонд этот пузырек, я ему (или ей) скажу, что эта бутылочка с лаком за один фунт и девяносто девять пенсов спасла мне жизнь. Потому что, крася лаком ногти на ногах, я напоминала себе, что я еще жива: под стальными носками тяжелых ботинок я прятала ярко накрашенные ногти. Иногда, снимая ботинки, я едва сдерживала слезы, и качалась вперед и назад, и дрожала от холода.