Филип Рот - Немезида

Может показаться странным, что мистер Кантор именно эту историю вспоминал на могиле матери, но что еще у него имелось памятного, о чем можно было там думать?

К концу следующей недели в Уикуэйике, по сравнению с остальными школьными округами, было больше всего заболевших. Новые случаи чисто географически окружили спортплощадку кольцом. Около нее на Хобсон-стрит заболела десятилетняя Лиллиан Сассман, напротив школы на Бэйвью-авеню — шестилетняя Барбара Фридман, причем ни та, ни другая не была из тех девочек, что регулярно приходили на площадку попрыгать через скакалку; впрочем, как только возникла угроза полио, более половины из них перестали появляться. Ниже спортплощадки, на Вассар-авеню, заболели оба брата Копфермана — Дэнни и Майрон. Узнав об этом, мистер Кантор в тот же вечер позвонил в их квартиру. Подошла миссис Копферман. Он объяснил, кто он и по какому поводу звонит.

— Вы! — закричала миссис Копферман. — И вы еще имеете наглость звонить?

— Простите, — сказал мистер Кантор, — я не понимаю.

— Чего вы не понимаете? Что надо думать головой, когда летом дети носятся по самой жаре? Что нельзя позволять им пить из общественных фонтанчиков? Что нельзя им давать исходить потом? Господь дал вам глаза — смотреть надо было за детьми в сезон полиомиелита! А вы что делали? Куда пялились?

— Миссис Копферман, уверяю вас, я очень внимательно слежу за мальчиками.

— Так почему же тогда у меня два ребенка парализованы? Оба мои мальчика! Всё, что у меня есть! Объясните! Позволяете им носиться как угорелым — и удивляетесь, что их косит полиомиелит! Вы во всем виноваты! Вы, безмозглый, безответственный идиот!

И она бросила трубку.

Он звонил Копферманам из кухни, отослав бабушку вниз посидеть на воздухе с соседями и помыв посуду после ужина. Дневная жара еще не спала, и духота в квартире была неимоверная. После телефонного разговора он был весь мокрый от пота, хотя перед едой принял душ и переоделся в чистое. Как ему хотелось, чтобы дедушка был жив, чтобы с ним можно было посоветоваться! Он понимал, что миссис Копферман в истерике, что она исступленно выплеснула на него свое отчаяние; но ему было бы легче, будь рядом дедушка, который мог бы укрепить в нем уверенность, что ее обвинения необоснованны. Это было первое в его жизни столкновение с безудержной, агрессивной злостью, и оно подействовало на него куда сильнее, чем противостояние на спортплощадке с десятью враждебно настроенными итальянцами.

Было семь часов вечера, и на улице еще не стемнело, когда он спустился по трем маршам истертой наружной деревянной лестницы, чтобы перекинуться парой слов с соседями, а потом пройтись. Бабушка сидела с ними перед домом с цитронелловой свечой от комаров. Расположившись в шезлонгах, говорили о полиомиелите. Старшие из соседей, как и его бабушка, помнили эпидемию шестнадцатого года и сетовали, что за все это время ученые так и не нашли лекарства и так и не придумали, как предотвращать болезнь. Взять Уикуэйик, говорили они: по чистоте, по санитарии район в городе далеко не худший, а страдает сильнее всего. Ходят разговоры, сказал кто-то, что нужно отказаться от цветных уборщиц: не они ли приносят заразу из трущоб? Другой заметил, что болезнь, по его мнению, передается через бумажные деньги. Важно, сказал он, всегда мыть руки после денег, бумажных и металлических. А почта, спросил кто-то еще, вы не думаете, что микроб распространяется с почтой? Что вы предлагаете, спросили его в ответ, прекратить доставку почты? Тогда весь город остановится.

Шесть или семь недель назад они обсуждали бы военные новости.

Тут он услышал телефонный звонок и понял, что это в его квартире: наверно, Марсия звонит из лагеря. Каждый учебный день за прошедший год они как минимум раз или два виделись в коридорах школы, и уикенды они проводили вместе, так что это была их первая длительная разлука. Он скучал по ней и скучал по ее семье, по Стайнбергам, которые с самого начала были приветливы и радушны. Ее отец был врачом, мать в прошлом преподавала английский в старшей школе, и жили они — родители, Марсия и две ее младшие сестры-близняшки, шестиклассницы школы на Мейпл-авеню, — в большом комфортабельном доме на Голдсмит-авеню, в квартале от кабинета доктора Стайнберга на Элизабет-авеню.

После того, как миссис Копферман обвинила мистера Кантора в преступной халатности, он подумал, не сходить ли к доктору Стайнбергу поговорить об эпидемии, не расспросить ли его о полиомиелите. Доктор Стайнберг был высокообразованный человек (в отличие от деда мистера Кантора, не бравшего книг в руки), и, когда он высказывался на какую-либо тему, мистер Кантор был уверен, что он знает, о чем говорит. Доктор не был для него заменой ни деду, ни уж конечно родному отцу, но он больше, чем кто-либо, был теперь человеком, которым мистер Кантор мог восхищаться и на которого мог полагаться. Во время их первого свидания с Марсией, когда он спросил ее о родных, она сказала про отца, что он не только необыкновенно хорош с пациентами, но и имеет талант поддерживать дома общий мир и довольство, справедливо улаживать размолвки двух младших девочек. Он был лучшим оценщиком человеческого характера, какого она знала. "Моя мать, — сказала она, — называет его безошибочным термометром семейных настроений. Более человечного врача, чем мои папа, я в жизни не встречала".