Жан Жене - Торжество похорон

Он вспомнил свое первое убийство. Угрызения совести. И каждый раз, когда ему придется убивать, уже имея на своем счету тридцать трупов, при мысли о смерти ему будет приходить на память парнишка, убитый первым. В расчет берется только один, его смерть заключает в себе все остальные. Завертевшись волчком на своем худеньком животе, барахтаясь на дюне, словно неопытный пловец, загребающий по песку уже не слушающимися руками и ногами, стараясь пригрести к себе остатки утекающей жизни, умирающий ребенок исполнил от века единый трогательный и гротескный танец, делающий из жертвы свирепое, отвратительно когтистое насекомое, паука, краба, самая форма которых схожа по виду с угрызениями совести, выгрызающими свой силуэт в душе, как лобковая вошь — свои проходы в мошонке. Пьеро позже мог также соотносить все с первым предательством. С капитаном, начальником тюрьмы, главным надзирателем и тремя его подручными (поскольку один из охранников каждый раз уводил жертву в особую, расположенную поодаль камеру) он составлял отдельную группу, завершавшую обход пятого блока. С совершенно разложившейся неподвижной душой он ожидал объявления страшного приговора. Капитан подошел к нему и протянул руку, которую Пьеро пожал. И услышал:

— Что ж, малыш, ты выполнил свой долг. То, что ты сделал, это мужественный поступок. Поздравляю.

Затем, обратившись к начальнику тюрьмы, он потребовал, чтобы охранники вели себя с доносчиком корректно. Наконец, поинтересовался, какие меры будут приняты, чтобы оградить его от мести и издевательств остальных заключенных. Они очень быстро пришли к решению, что он станет библиотекарем вплоть до своего скорейшего освобождения. Охранник отвел его в библиотеку. Два часа спустя другой охранник, в чьем голосе он явственно ощутил отвращение и ненависть, сообщил ему, что двадцать восемь человек (все — несовершеннолетние) по решению военно-полевого суда в составе начальника тюрьмы, капитана и служащего, присланного Секретариатом по поддержанию порядка, были скопом приговорены к расстрелу.

Тюремный капеллан был подвержен метеоризму, и, дабы удобнее было испускать газы потише, он одной рукой прижимал друг к другу ягодицы, чтобы пуки выходили бесшумно, без треска. Будучи мужчиной лет под пятьдесят, он уже почти наголо облысел, а его слишком тяжелое лицо было сероватого оттенка, не из-за цвета кожи, а в силу полного отсутствия на нем какого-либо выражения. В утро казни, едва проснувшись и не успев как следует застегнуть на все пуговицы сутану, он побежал к сортиру, находившемуся в углу сада. Все прошло прекрасно, но, когда подошло время подтереть зад, он машинально поискал туалетную бумагу. Между тем его служанка в очередной раз наколола на гвоздь листки «Религиозной недели». Обычно он на это в общем-то чихал. Но в то утро капеллан не осмелился изговнять имена Иисуса и Девы Марии. Он прошелся пальцем по дыре и вознамерился было вытереть его о дверь (пловец вытирает его обычно о камень, а атлет — о доски забора), но тут же обнаружил, что согнутый запятой палец на фоне прорезанного в двери сердечка образует пучок языков пламени, которые делали это пустое окошко, выходящее в сад, где в глубине заря освещала белые флоксы, похожим на Священное сердце Иисусово. И вот сердечко сортирной двери, освященное этим величественным символом, запылало, и аббат таким образом как бы получил огненное крещение. Он не стал думать, что следует предпринять перед лицом такого простого чуда. Устрашенный явлением образа Господня — не тем, что Господь явил себя в сортире, преобразовавшись в картинку из пустоты и дерьма, но самой внезапностью снизошедшей на него благодати и еще тем, что душа его, как он подозревал, была не вполне готова принять в себя Господа из-за ужасного греха (хотя сам этот грех и привел его в благодатное состояние), — кюре захотел пасть на колени, но толкнул коленом дверь, и она отворилась, подставив банальным лучам зари свое украшенное дерьмом сердечко, ярко светившееся в сортирной ночи, но прискорбно грязное под утренними лучами. При явлении нового чуда, коим было исчезновение чуда предыдущего, смятение капеллана усугубилось. Он быстро вылез, совершив над собой некоторое насилие, когда пришлось бережно прикрывать освященную дверь. Затем он рысцой пересек смоченный утренней росой сад. Перешагнул через клубничную грядку и вбежал в выходящую на улицу дверь своего дома. Через три минуты он уже был в казарме ополченцев. С неожиданной легкостью он в несколько прыжков вскарабкался по лестнице и вбежал в кабинет капитана, открыв дверь без стука. И тут он остановился, запыхавшись.