Жан Жене - Торжество похорон

— Жарковато, правда?

— Да, — и Эрик улыбнулся. Он говорил на безукоризненном французском с несколько тяжеловатым акцентом. Шагая рядом с Ритоном, он поправил свою короткую черную накидку, пояс и кобуру. Он прошел перед ларьком, где давали по талонам шоколад, и в узеньком зеркале увидел свой черный рукав: к тому уже самому по себе возвышающему его факту, что он принадлежит к когорте танкистов немецкой армии, прибавлялся блеск его имени. В центре сгустка тьмы, каким представлялось его тело, облаченное в траурное сукно, выделялось это имя: «Эрик Шайлер», за которым чуть пониже следовали какие-то магические слова, а вокруг них, но менее отчетливо, потому что они служили лишь поводом ярче выявить сияние имени, было начертано все, что имело касательство к его удивительному приключению, сценой которому послужил Берлин. Выражение: «возлюбленный палача». Эрик был лишен честолюбия, разнесшийся некогда шум о его любовных похождениях его полностью удовлетворил, но лишь тем, что эти толки помешали ему уклониться от пути, начертанного его исключительной судьбой.

«Я единственный, кого зовут Эрик Шайлер».

Это соображение приводило его в восторг. Он был уверен, что никто на улице его не знает, но не сомневался, что толпе известно о существовании Эрика Шайлера, того Эрика Шайлера, кем мог быть только он. Довольно одной репутации, даже когда последняя имеет оскорбительный оттенок, напоминает о диффамации и даже противостоит так называемой «славе», если латинское «fama» соответствует этому понятию. То, что он был любовником палача, — как, добавим кстати, и то, что он имел весьма интимные отношения с принцем крови, — служило достаточным основанием его славы. Он был знаменит, молод, красив, богат, умен, он любил и был любим. Умел плавать и водить машину, а следовательно, был элегантен, наконец, он обладал всем, что народ имеет в виду, все, что люди перечисляют, когда хотят сказать: «У него есть все, чтобы быть счастливым». А значит, несчастья и страдания этого исключительного существа не могли не приобретать благородного оттенка. Его страдания имели метафизическую природу. Как иных физическое уродство, его отделял от прочих этот букет разнообразных достоинств. Из одиночества рождалась тревога перед лицом проблемы зла, каковое он нарек злом от отчаяния. То, что он увидел себя — пусть малую толику себя — в зеркале ларька с шоколадом, укрепило его связь с собственным образом, который присутствовал в его сознании. Он находился под покровительством германского палача, исполнителя смертных приговоров с топором в руках, и, когда он оказался на улице, выйдя из метро, и вокруг него встала ночь, он погладил ладонью хрупкий затылок ополченца, который сделал полуоборот, так что его нога оказалась между ног Эрика.

А вот Пьеро был не вершителем правосудия, а торговцем. Он бы испугался приговора Поло, если бы тому стало известно его приключение. А ведь узнает… Постепенно он терял высоту. Возвышающая его несгибаемость таяла. Смерть отступала. Он шел по грешной земле. Одновременно яснее заработала мысль, и ум подсказывал ему, что никому невозможно проконтролировать его выбор. Он указывал на лица, к которым проникался мгновенным презрением, а поскольку он сам был малолетком и проходил по разряду несовершеннолетних, именно на сверстников он и указывал. Презрение всех людей, а особенно подростков, которые видели шествие доносительства, облаченного в одеяния молодости и красоты, было все более и более ощутимым. Чтобы выглядеть капризно-своенравным, равнодушным к собственной роли и возбуждаемому им презрению, когда он указывал на очередную жертву, Пьеро прокладывал себе дорогу среди скопища этих скотов, засунув руки в карманы. Чтобы избегать чужих взглядов, то есть случайно не зацепиться за взгляд какого-нибудь более сурового и жестокого парня, он руками в карманах стягивал ткань штанов к центру живота, так что та приклеивалась к заду, и так вертелся на пятках, что его шарф в одной из камер хлестнул по лицу какого-то старика. И вот по мере того как паренек терял свою высокомерную жесткость, капитан переставал слепо ему доверять. Какие-то колебания, приблатненная походочка, более нахальные жесты, отталкивающие от себя сгустившееся презрение, — все это, быть может, подсказывало капитану, что мальчишка заврался. На секунду-другую ему даже захотелось проверить, так ли это, но лень в первую очередь, а затем и равнодушие к чужим жизням переменили направление его мысли.