Жан Жене - Торжество похорон

— Я — знаю! — продолжала мамаша, подняв вилку на высоту своего голоса. — Я всегда знаю, когда она плюет. Я распознаю едкий привкус всех горестных жалоб, скопляющихся в желудках слуг с приличными рекомендациями…

Поло только пожал плечами. Он ел лапшу и закусывал хлебом. Его мать проглотила то, что было во рту, и продолжала, поглядывая на своего любовника:

— …Прислуга с приличными рекомендациями — это прислуга поистине низкого состояния, потому что это действительно только прислуга. Вот почему, когда им говоришь «Помолчите!», они закрывают пасть, чтобы от них не несло гнилью их кишок. Ненавижу…

Она распахнула безразмерный рот, и уже намотанный на вилку пук лапши отправился туда. С полным ртом хозяйка закончила:

— Слуги, они без костей. Приходят, уходят. Их время ушло. Они никогда не смеются, только плачут. Вся их жизнь — одни слезы, и они пачкают нашу жизнь, вмешиваясь в то, что должно оставаться самым тайным, в чем никто никогда не признается.

В той опасной ночи чья-то песня, по-видимому, смутила Эрика и Ритона. И тот, и другой желали бы изойти от безнадежного счастья, целовать друг друга, корчиться от наслаждения, но все прочие звуки и их ожидание призвали на помощь усталость и сон, а потому страсть осталась не до конца утоленной и они замерли, связанные рукой Ритона, намертво вцепившейся в Эриков член.

Правда ли, что всякий ребенок, девочка, старая женщина в Париже были переодетыми солдатами? Эрика обуял страх одиночества рядом с верным ему оружием среди народа чудовищ, таинственным образом вооруженных ножами и чарами, спознавшихся с искусством маскировки, по сравнению с которым мастерство немецких солдат прикидываться ящерицами, зебрами, тиграми, стоячими и движущимися могильными изваяниями казалось чистым ребячеством, ибо из-под них все равно проглядывали белокурые голубоглазые трупы, свежие и шустрые. Из его памяти не желали исчезать ни солдат в телесного цвета шелковых чулках и розовом платье, ни пятнадцатилетний солдат, наряженный поваренком, ни танк, осажденный странными воинами, которых он часто задевал плечом, проходя по улицам, — в свитерах, с голыми ногами в сандалиях, с бледными тонкими лицами, сведенными жаждой перебить бошей, со страшными руками, чья хрупкость исторгала слезы. Вся слава народов издавна представала роскошеством одеяний их армий, багрецом, золотом, лазурью блестящих шеренг, белыми перчатками, красивыми глазами под лакированными козырьками, благородством плеч, напруженностью торсов, гладкостью лошадиных крупов и сверканием сабель, чей дерзкий вид подчас противоречил представлениям о лояльности властям. Внедрившаяся в воинские ряды добродетель хамелеона стала великой солдатской добродетелью. Скрытность, обманки (термины из технологии камуфляжа) и прочее лицемерие совершенствуются, чтобы придать Франции спокойный и дружественный вид этакого садика кюре. Немцы, считая себя мэтрами в искусстве костюмированной войны, не подумали, что можно преобразить само ее лицо, носить парик и подкрашивать глаза, переодеваться в девочку, раздеваться вообще, подставлять свои зады и передки под мужественные тараны и, даже не удосужившись после подтереться, перерезать горло задремавшему врагу. Меня забавляет, что подобные игры побуждают устыдиться за собственную страну, на языке которой я говорю, будучи соединен с ее сердцем тысячей таинственных нитей, отчего ее страдания вызывают у меня слезы на глазах. Мне забавно, что Франция избрала для себя роль очаровательной травести, вырядившейся в отвратительную верующую шлюху, чтобы, как когда-то Лорензаччо, вернее прикончить своего кота-сутенера.

Грустный, стоя на вершине баварских Альп в застекленной клетке укрепленного шале, Гитлер возвышался над историей. Никто к нему не приближался. Иногда он подходил к краю большой площадки, отделявшей его стеной пустоты от самых высоких вершин мира. Уже давно начало смеркаться, медленно опускалась ночь. Какое-то время его взгляд что-то искал в обширной комнате. Наконец Гитлер приблизился к столу, схватил огромный зеленый карандаш марки «Кохинор» и приложил его к заду. Затем улыбнулся и положил карандаш на место. Он был доволен: солдат, которого он слегка задел, проходя мимо, со всей очевидностью почувствовал, как член фюрера ласково полоснул по его попке. Укрепившись этой уверенностью, умиротворенные, мы вновь принялись за работу, то есть занялись войной и ощущая себя вечно счастливым поэтом. Как поэт, он умел пользоваться злом. Было бы чистым безумием предположить, что он не убедился: мораль, если следует принципам сердца, религии и добрых нравов, никогда не оказывается на стороне более или менее уравнительного коммунизма. Он же разрушал ради разрушения, убивал, чтобы убивать. Нацистские установления стремились лишь горделиво возвыситься во зле, возвести построение зла в систему и поднять целый народ как таковой на вершину самого сурового из одиночеств. Из наиболее отвратительных состояний индивида, из унизительного рабства и тирании Гитлер извлек потрясающие зрительские эффекты, прибегая к игре на честолюбии, трюки с которым именуют искусством.