Эмилиян Станев - Когда иней тает

Солнце потонуло за горизонтом, и красный диск его скрылся наполовину. За тяжелой зеленой лесной завесой небо лило потоки алого света. Отроги внизу переливались, исчезая в красноватых и маслянисто-зеленых оттенках. Это вечерние сумерки. Туда вечер приходит раньше и уходит оттуда позже, чем отсюда, с вершин. Вот круглая поляна, поросшая тысячелистником, диким чесноком и зверобоем. Посреди черной колонной торчит сожженное молнией дерево. Оно все, снизу доверху, обросло твердыми серовато-белыми грибами, будто струпьями.

Выбираю укромное местечко и останавливаюсь на полянке — слушаю, не бродит ли поблизости дичина. В это время серны пасутся. Потом иду на противоположную седловину. Я знаю, что там есть скалы, на которых осенью дневало стадо серн. Тропа идет понизу, опоясывая возвышенность с южной стороны. Посреди тропы торчит большой белый камень, а дальше поперек упало дерево.

Я иду не спеша, настороженно. Часто останавливаюсь и прислушиваюсь. Солнце совсем скрылось. Противоположная возвышенность, похожая на громадную лестничную ступень, залита холодным красноватым светом, словно под ней красные уголья, обливающие ее своим сиянием.

Вдруг вверху надо мной гремит оглушительный рев. Хриплый, звери но-дикий. В вековом лесу он звучит мощно и устрашающе.

Останавливаюсь на тропе и с улыбкой слушаю.

— Хаау-у?! — раздается еще раз.

В реве этом — полный ужаса вопрос.

Я по-прежнему стою неподвижно, даже дыхание затаил.

— Баф? Баф? — спрашивает самец-олень, уже спокойней.

Хоть я не вижу его, но прекрасно знаю, что он делает. Он остановился и повернул ко мне голову. Не видит меня, но чувствует мое присутствие и вот спрашивает, какие у меня намерения.

— Баф! Баф! — говорит он; это значит: «Что ты собираешься делать? Будешь меня преследовать?»

Не получив никакого ответа, он начинает сомневаться в моем существовании. Но это не только не успокаивает его, а наоборот, повергает в новый ужас. Взревев еще сильней, он с хрустом и треском пускается наутек и вновь заводит свое «баф! баф!». Не пробежав и десяти метров, останавливается, прислушивается и опять недоумевает. Никто за ним не гонится. Новое сомнение, новый ужас, новое бегство и новый рев. Он нюхает воздух своим влажным черным храпом, осматривает каждое дерево, вслушивается, навострив уши. Ни тени человека, никакой опасности. Все как будто спокойно. В лесу погасли последние огненные стрелы заката. Небосклон опоясывался алым кушаком. Самое время пастьбы. И он решается вернуться на лесосеку. Но в это мгновение вечерний ветер доносит до него мой запах — и опять рев, опять бег, треск и «баф! баф!».

Это продолжается целых пять минут. Наконец сердце его не выдерживает, и он кидается бежать по склону возвышенности. Выбегает на тропу позади меня и останавливается. Не знает, оставлять ли ему лесосеку, где он привык пастись. Может, я ушел? Не раз случалось, что мимо него проходил человек, и почти всегда этот враг мирно удалялся, а он напрасно поднимал лай. И он решает пойти по тропе. Идет бесшумно, нюхая, как собака, влажную черную землю.

Я сижу на поваленном дереве. Одежда на мне зеленая. Если я буду сидеть неподвижно, меня трудно заметить. Ружье я положил под дерево, чтоб оно не выдало меня блеском ствола. И пока я так сижу и гляжу на лесосеку, за спиной у меня раздается новый, еще более испуганный рев. Что-то затопотало — и вот как ревет и лает, бесстыдник, как бежит и хрустит, словно хочет весь лес обрушить себе на голову. Убежал в долину, к шахтам, и оттуда еще долго доносятся его лай и хрюканье, словно он ругает меня и возмущается моим коварством.

Я с громким смехом говорю ему:

— Кто же виноват, что ты такой любопытный? Зачем тебе нужно было непременно меня увидеть? Или оттого, что ты молодой и сильный, тебе хочется поиграть с опасностью? Приятно, наверно, когда по коже пробегают мурашки, после того как целый день проскучаешь в чудной, прохладной лесной тени. Ты мне совершенно не интересен, бездельник. Знай ревешь на всю гору, а Мирка, может, и убежала отсюда!

Я решаю идти к обгорелому дереву, на седловине по ту сторону. Какой-то грибник или дровосек когда-то развел костер у подножия бука, и теперь огромное дерево, самое высокое и старое в этой местности, торчит, с одной стороны иссохшее и почернелое. В первую же бурю оно сломится, и тогда будет плохо деревьям вокруг него.

С северной стороны седловины идет олень. Я узнаю его по хрусту. В лесу начинает смеркаться. Дневной свет смешивается со светом щербатого месяца, желтеющего среди ветвей.