Джозеф Хеллер - Вообрази себе картину

— Для других граждан и рабов?

— Для всех.

— А как бы они узнали? Что так для них лучше?

— Да так, что я бы им об этом сказал.

— А для него?

— Мой тиран был бы счастлив отказаться от правления и позволить своей власти сойти на нет.

— Да, но по какой причине правитель, обладающий абсолютной властью, — изумился Аристотель, изо всех сил стараясь разобраться в загадке, — и те из его окружения, кто наделил его таковой, вдруг согласятся расстаться с ней?

— По такой, что он добродетелен. А им я скажу, что так надо.

— И остальное население с этим согласится?

— Ему придется согласиться, желает оно того или нет. В моей добродетельной коммунистической республике роль личности состоит в том, чтобы исполнять указания государства.

— А если народ этого не хочет?

— Тогда придется подавить несогласие, для блага государства. Этим займутся Стражи.

— Но кто заставит подчиняться стражников? — спросил Аристотель. — Где та сила, которая их принудит?

— Какая разница? — рассердился Платон. — То, что люди делают в этом мире, не имеет никакого значения.

— Тогда о чем ты хлопочешь? О чем мы с тобой разговариваем? И зачем ты написал «Государство»?

— Подожди, дай подумать. Потому что мне так захотелось.

— А нам-то зачем его читать?

— Постой, куда ты?

Аристотель отошел от Платона, чтобы пересчитать лапки жука, которого он до сей поры еще ни разу не видел.

Он не сказал своему учителю, что не способен назвать ни одного города на земле, включая сюда и Афины, управляемого настолько дурно, чтобы жители его не предпочли бы то, что имеют, тому, что предлагает Платон.

Ни того, что общее владение собственностью и семьями противно природе человека и природе государства; ни того, что собственностью, которой сообща владеют все люди, не владеет никто из людей, а владеет правительство, а правительствам обыкновенно наплевать на благополучие граждан, которыми они правят; ни того, что, по его, отличному от Платонова, мнению, назначение государства — обеспечить условия, необходимые для счастья граждан. В обществе, целью которого является счастье всех его членов, даже у Аристотелевых рабов имелись бы свои рабы.

Не повезло ему со временем — то ли он слишком рано родился, то ли слишком поздно.

Он писал о трагедии, когда театр уже умер; о преобразовании polis'а, когда греческие города-государства утратили жизнеспособность. Александр был фараоном египетским и считал себя божеством. В Италии римляне отняли Неаполь у самнитов.

Пока Гераклид, еще один ученик Платона, рассуждал о гелиоцентрической Вселенной, Аристотель описывал небеса так, будто он, Адам и Ева проживают в мире, где звезды, солнце, луна и планеты сияют и кружат именно для них.

Аристотелю никогда не приходило в голову, что города будут объединяться в провинции вроде Голландии, провинции перерастут в штаты вроде Нью-Йорка, а штаты сольются в невообразимо огромные нации, которые неизменно будут неуправляемыми и неизменно недружественными и нечестными — и не менее прочего в отношениях с собственными гражданами.

Он принижал значение денег, когда нигде вокруг него не наблюдалось силы более притягательной.

В Амстердаме он со смущением обнаружил, что является официальным философом кальвинизма, и никак не мог взять в толк, почему культура, преданная ортодоксии коммерции, капитализма, прибыли и финансовых накоплений, восславляет древнегреческого философа, чьи научные спекуляции рассыпаются на глазах и который к тому же утверждал, будто избыточный капитал не нужен и бесполезен, будто добродетельный человек не станет делать деньги ради делания денег и будто погоня за деньгами недостойна хорошо обеспеченного, имеющего приличное положение в обществе человека и нимало его не красит.

Деньги за все отвечают, сказано в этой их Библии.

Аристотель скрипнул зубами.

«Таково уж мое везенье», — пишет он в своей колоссальной автобиографии, которой не успел завершить и из которой до наших дней дошел лишь начальный фрагмент самого первого предложения.

Такова уж была удача Рембрандтова «Аристотеля», что странствия его, начавшись в 1654 году путешествием из Амстердама в Сицилию, завершились в 1961 году в Америке триумфальным дебютом в музее Метрополитен, что находится на Пятой авеню Нью-Йорка, — через три (без шести лет) столетия после того, как остров Манхэттен был сдан англичанам голландцами, решившими не бороться за сохранение того, что они не смогут удержать и чем управлять тоже не смогут.