Роман Кофман - Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов)

В общем, я здоров, бронзов и самокритичен. Скоро увидимся.

Саша.

Вчера не отправил письмо, а сегодня объявили — война! Отдаю конверт, бегу узнавать, что делать с „одуванчиками“».

В первые месяцы войны мне пришлось нелегко. Противник имел превосходство в живой силе, технике и, главное, в возрасте, и я был вынужден оставить родной город и эвакуироваться в Среднюю Азию.

Путешествие было интересным, можно даже сказать, увлекательным, На повозке, среди тюков с одеялами, фамильными сахарницами и метрическими выписками я лежал, закинув руки за голову, и всматривался в ночное военное небо. Под левым плечом неудобно выпирал чайник. Вскоре показалась Средняя Азия.

Средняя Азия — это большое пространство, покрытое сверху песком. Кое-где растут тутовые деревья, в их тени хорошо пить чай с лепешками. Бомбежек нет.

Вечерами к моей сестре приходили подружки. Они негромко говорили о чем-то, смеялись, больше грустили и потом всегда пели одну и ту же песню. Песня была странной и завораживающей, элегический мотив простенького вальса обволакивал мягко и убаюкивающе:

Вас бомбили, когда вам было пять лет? Это не так страшно, как потом, когда вы взрослый. В пять вы не сознаете себя ни живым человеком, ни безличным объектом — вы всего лишь персонаж захватывающей жуткой сказки. А разве бывают сказки с плохим концом?

Да и взрослые привыкли к бомбежкам и ленились бегать в подвал соседнего шестиэтажного дома.

Однажды, когда я был в убежище, сверху сильно ударило. Через полчаса, после отбоя, оказалось, что двухэтажного флигеля в нашем дворе больше нет. На его месте были разбросаны куски стен, отдельные кирпичи, спинки кроватей с блестящими набалдашниками, и еще что-то, на что мне не разрешали посмотреть...

Здесь, вдалеке от дома, в одном из прохладных переулков гостеприимной жаркой земли, я вышел из сказки. Я стал беженцем.

«Военнобязанному запаса тов. Куницыну Александру Филипповичу.

Приказываю Вам 16 августа с. г. к 10 часам явиться в Кокандский горвоенкомат (ул. Карла Маркса 10, комната № 8). Иметь с собой документы, настоящую повестку, теплую верхнюю одежду, кожаную, годную к носке обувь и валенки, две пары белья, продуктов питания на несколько дней.

В случае неявки к указанному сроку будете привлечены к ответственности.

Горвоенкомат».

Трогательное отношение ко мне со стороны местного населения омрачалось враждебными действиями соседского мальчика Турсунки, который бил меня, едва я выходил на улицу. Мне была неприятна вражда с Турсункой: она ограничивала свободу передвижения по Средней Азии и отвлекала мое внимание от положения на фронтах.

Вскоре, однако, мы помирились и уже вдвоем с Турсункой бродили с утра по улицам, ели подобранные с земли ягоды тутового дерева, дразнили верблюдов, утомившись, спали на берегах арыков; по пути домой длинными палками сбивали с проезжих грузовиков две-три сахарные свеклы — и, утолив голод, охотничий азарт и страсть к путешествиям, возвращались домой.

Дома было прохладно — от вымытых полов, от виноградника за окнами. На подоконнике в банках с подсолнечным маслом покачивались темно-золотые скорпионы. Мама плакала, потому что Саша уехал в теплушке неизвестно куда, вроде бы и не сразу на фронт, — ведь еще возраста нет.

Мне эти слезы были непонятны. Ну, уехал — и уехал. Значит, надо.

«Здравствуйте, дорогие! До места пересадки все было в порядке. Сейчас нахожусь в 250 км от вас. Едем, скорее всего, в Кушку, но говорят, будто по приезде будут распределять, по школам: артиллерийской, минометной и т. д.

Кормят в дороге очень хорошо. Вчера дали на два дня хлеба. Не беспокойтесь. Пока все. Целую всех.

Саша».

Иногда мне давали немного мелочи — и тогда я бежал по потрескавшемуся от жары земляному тротуару к базарчику, у входа в который пожилой узбек торговал мишалдой. Старик, сидевший на корточках у своего ведра, неторопливо принимал деньги, долго пересчитывал, опускал во внутренний карман халата, подшитого ватином, затем, сделав несколько вращательных движений деревянным черпаком, намазывал мишалду — нечто среднее между мягким мороженым и взбитым кремом — на обрывок газеты. Газета называлась «Правда Востока». Слизав с нее приторную, пьянящую, пузырящуюся массу, я оставался с глазу на глаз с окончанием или серединой статьи Эренбурга, перепечатанной из «Красной Звезды».