Роман Кофман - Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов)

Потом соседа справа выпишут: он окажется профессиональным симулянтом, умеющим симулировать даже хрипы в легких. А вас переведут в бокс — небольшую клетушку, куда помещают больных с гуманной целью: постепенно приучать их ко все более тесным помещениям.

И тут вы вспомните, что некогда, в немыслимо далеком прошлом, вы уже бывали в больнице, но тогда на вашей руке не было стальных часов «Сикура», а висела деревянная бирочка с номером, и вы были так же беспомощны и так же, как сейчас, нуждались в любви — и вы улыбнетесь поразительному этому воспоминанию и просияете.

«Дорогой сынок!

Скоро кончается смена, а от тебя — лишь одно письмо. Мама сердится, когда я волнуюсь, но, ты знаешь, я мнителен до болезненности. Знаю, что тебе хорошо, что вокруг — друзья, что плавать ты сам не ходишь, как обещал — а все же беспокоюсь. (Мама прочитала из-за плеча и опять сердится: что за сентименты, пусть растет мужчиной, в доме хоть один мужчина нужен, а что будет, если случай потребует расстаться надолго, и так далее, — ты, примерно, знаешь)...

Андрюша растет, стукнуло ему два месяца — он похож на тебя повадками и нравом — уступает, пожалуй, в кругозоре, но значительно превосходит в аппетите.

Мама тебя целует, мы втроем ждем твоего скорого возвращения. Люба поступила, она у нас теперь студентка. Целуем ЛЮПАМАНДРЕЙ».

Появившись на свет, я оказался в сложной обстановке. Рост экспансии английского капитала, невиданное обогащение латиноамериканских латифундистов, расслоение фермерства в скандинавских странах — это лишь наименее мощные из впечатлений, обрушившихся на меня. Я плакал по ночам.

В возрасте полутора месяцев я выехал с семьей на дачу. «Стоял жаркий, настоенный на душном запахе прошлогодней хвои, вечер — один из тех последних июльских вечеров, когда ничто еще не предвещает близкой осени», — возможно, подумалось мне тогда...

Здесь я впервые услыхал музыку. Перед закатом солнца, когда взрослыми людьми обычно овладевает меланхолия, отец доставал с этажерки пластинку «О чем в тиши ночей» — романс Римского-Корсакова, заводил патефон — и тогда все для меня исчезало: и лес, и люди, и небо. Я прочно засыпал.

Неподалеку от дачи, которую мы снимали, в дубовой роще шумно функционировал дом отдыха — учреждение, в котором, как говорил отец, заботы о супружеских изменах берет на себя государство. Мужчины, как один, ходили в белых брюках и одинаковых тюбетейках «конец восточной империи», и женщины, бывало, их путали.

Изредка к дереву, за которым я лежал в коляске, ходили разнополые отдыхающие, мужчина брал женщину за руки, они запрокидывали головы и смеялись, тюбетейка падала в траву, их большая короткая любовь касалась меня своими крылами...

Долгие перерывы между дачными сезонами я проводил в городе. Здесь жили очень занятые люди; они зарабатывали деньги, чтобы летом снять дачу. Они были сердитыми, потому что были взрослыми, и потому что денег на дачу всегда чуть-чуть не хватало.

В городе было много лошадей, много светофоров, много снега. Особенно много в городе было моих родственников. Они приходили, чтобы посмотреть на меня, но на самом деле смотрели друг на друга и долго спорили о международной политике. О, как все в мире было бы благородно и справедливо, если бы мировыми делами управляли мои родственники — скажем, дядя Гриша!

Но мировыми делами управляли другие люди, и поэтому началась война.

«Здравствуйте, папа и мама, а также дорогая сестра Люба!

Пишу во время мертвого часа; вся моя шантрапа спит (или только притворяется), а я, честное слово, с трудом притворяюсь, что не сплю. Забегался до чертиков, вечерами иногда ругаю себя за то, что согласился поехать вожатым, настает утро — и снова ныряю с головой в нашу развеселую лагерную жизнь. И если честно — это мое самое счастливое лето!

Вчера плавали на шлюпках, заплыли в чеховскую бухту. Я сказал пионерам: „Ощущайте, братцы: в этой воде болтал ногами Антон Павлович Чехов!..“ Ощутили... А вечером мне влетело, причем, здорово, от старшей: „Ты хоть знаешь, безответственная твоя голова, что ляпнул? Чехов — и вдруг болтает ногами!“. Сильно шумела... А по-моему мои „одуванчики“, все-таки ощутили... Вот если бы я стал вещать: „Внимание, дети, вон в том белом скромном домике над бухтой, видите — с зеленой крышей, великий писатель работал над пьесой „Три сестры““ — ощутили бы? Не уверен... А впрочем, может быть, я неправ. Люба, а у столпов педагогики есть что-нибудь по поводу болтания ногами?