Роман Кофман - Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов)

А вот и первое утро восемнадцатилетнего гражданина. Солнечный луч на рукаве матери — она гладит мою сонную кисть и, улыбаясь, произносит официальные слова: «Поздравляю тебя, сынок, с днем рождения!». (Мама всегда теряется в подобных случаях, ей кажется, что нужно готовить какие-то особенные слова, и, не найдя их, она прибегает к банальным формулам). Я одеваюсь, осматриваю большую темную комнату (луч солнца переместился на стену, осветив часть книжной полки и бабушкино невыцветающее фото), затем не спеша, предвкушая легкий треск вскрываемого конверта, выхожу в парадное и открываю почтовый ящик.

Так и есть: ко дню рождения она не успевает, но завтра, кажется, представление ко двору состоится.

В ящике — два конверта, но о втором я вспоминаю позже, после завтрака.

«Тов. Куницыну Филиппу Антоновичу.

По уточненным данным, Ваш сын, красноармеец Куницын Александр Филиппович, находясь на фронте, погиб смертью храбрых 5 ноября 1943 г. при освобождении г. Киев.

Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость нашей Родины!

Райвоенком подполковник Нестеров. Начальник 2-й части капитан Шидловский».

Я медленно иду по перрону. Солнечно и ветрено. Я встречаю девушку — и согласитесь, что в жизни бывает не так уж много случаев, когда вы идете по перрону, и вас продувает ветер, и слегка касается солнце, и вы встречаете любимую.

Я с детства люблю смотреть на рельсы. Рельсы — воплощенная стройность, напряжение, бесконечность.

Вчера я соприкоснулся с бесконечностью. Мой разум — в растерянности, привольное пространство моей души, в котором живет эхо, — искривлено, и в нем пересекаются параллельные линии.

Вот они — передо мной, на полотне железнодорожного узла. Сливающиеся, исчезающие, скрещенные, раздвоенные — они похожи на вытянутые строгие письмена. Смутное воспоминание тревожит и томительно волнует меня, как недопроявленный отпечаток в кювете с проявителем; я ухожу в себя, напрягаюсь — и оно проявляется: ведь это же бучанский сосновый лес, только упавший навзничь!

Поезд, как и положено в особо волнующих случаях, опаздывает, и мысли мои — о брате. Вчера, всего лишь вчера, случилось непоправимое — мне исполнилось восемнадцать, и брат безнадежно отстал от меня. Мне исполнилось восемнадцать, и я, как старший, сидел с матерью, обняв ее голову (ах, где наша флорентийская художница!) — с шести вечера, когда мама пришла в себя, до утра. Слезы пробили мои глаза потом, когда я ушел из дома.

Очень хорошо, что конверт успели принести вчера — глупо и нечестно было бы веселиться по поводу восемнадцатилетия. Другие праздники — пусть, но этот...

Я, собственно, еще не заслужил ни веселья, ни поздравлений, ни этого поезда, который медленно и важно выгибается на стрелках, пробираясь с дальнего пути поближе к перрону... Всю жизнь брат был впереди, он думал обо мне в свой последний день; теперь я должен позаботиться о нем. Я должен разыскать его друзей, я должен найти место, где он спит, и сфотографировать этот лес, или поляну, или косогор, и привезти карточку домой: если не сбылась одна его мечта — увидеть наше фото, пусть сбудется другая — придти домой.

И, вообще, у меня еще много забот, чтобы заслужить удивительное право — быть старше старшего брата, чтобы оправдать особую привилегию — жить.

Я медленно иду по перрону, и меня продувает ветер, и слегка касается солнце, и поезд тормозит и все же долго еще плывет мимо, прежде чем остановиться.

1977 г.