Роман Кофман - Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов)

Может ли недоставать человека, которого не помнишь? Я не помнил старшего брата и, если говорить строго, не знал его. Сначала был он, не было меня. Потом ему было одиннадцать, мне один; ему — семнадцать, мне — семь. Потом был я, пропал Саша. А когда мне тоже стало семнадцать, захлестнула меня тоска по человеку, который шел впереди меня. Он шел впереди и где-то в стороне; наши жизни катились, каждая по своей колее, и линии эти, тревожные и поющие, уходили за горизонт.

Но, теперь, прощаясь с детством, в предчувствии взрослой бесконечной жизни, я уже не сомневался: мы встретимся. Я увижу Сашу.

Я ощущал его приближение.

В светлый мартовский полдень я был вызван с урока истории. Кто-то ждал меня внизу, у гардероба. (Заграничное прозвище «гардероб» носил уютный, всегда темный закоулок с электроплиткой на табуретке — на ней баба Катя готовила себе чай. В укромном месте, далеком от стерилизующего взгляда директрисы, назначались свидания, оставлялись записки и, вообще, регулировалась частная жизнь многих из нас — не без активного участия бабы Кати).

Итак, я сбегаю по деревянным ступенькам и вижу перед собой нечто нереальное. У входа в гардероб, слегка прислонившись к косяку двери, стоит высокая прекраснолицая женщина с пепельно-седыми, забранными к затылку волосами, молодой белой кожей и огромными, спокойными голубыми глазами.

«Я пришла к вам», — сказала она... «Я прошу вас позировать. Я художница...». (Баба Катя была вне себя от волнения)... «Мне нужен юноша. Я видела вас на концерте». Женщина говорила спокойно, короткими точными фразами, и, приближаясь на следующий день к старому двухэтажному дому с облупившейся штукатуркой, я думал: если женщина не врет и если она вправду художница — она, наверное, и рисует так же — спокойными и точными мазками.

О, все было не так! Взяв в руки кисть, и даже до этого — готовя краски, устанавливая мольберт, бережно, но нетерпеливо подталкивая меня к наиболее освещенной точке, — совершая эти, на мой взгляд, простые, обиходные действия, женщина преображалась. Лицо ее еще больше бледнело, белые руки подрагивали, в глазах загорался огонек отчужденности и беспокойства.

Женщина писала отрывистыми, но скорей неуверенными мазками и время от времени взбиралась в тапках на старенький диван, на котором до того сидела, забивалась в угол и оттуда, отведя голову назад и чуть склонив набок, несколько секунд как бы рассеянно смотрела на холст.

Утомившись, женщина прикрывала глаза — и молчала; потом подходила ко мне, осторожно прикасалась к моей руке и, преобразившись, тихо, спокойно и коротко говорила: «Вы устали. Я угощу вас яблочным пюре. Это вкусно. Я люблю это с детства».

Привыкнув к смиренному натурщику, женщина рассказала кое-что о себе, и я понял, что в детстве ее меню было разнообразным.

Отец ее был крупным рижским фабрикантом, и, когда стройная белолицая девушка, вскормленная на яблочном пюре, взбитых сливках и тертом шоколаде, пожелала учиться живописи всерьез, фабрикант не стал упираться и отвез девушку в Италию. Она вернулась перед войной с дипломом Флорентийской академии художеств, взглянула безучастным взглядом на отцовскую фабрику, с кирпичной стены которой было стерто его жесткое имя, постояла минуту, не мигая и не плача, у его могилы и через год уже была здесь, в деревянном, небрежно оштукатуренном доме, среди вмерзших в снег нечистот, среди суровых, решительных и не всегда сытых людей. Потом война закончилась; выжившие жадно вспоминали свои профессии, за окном играли чужие дети, о Риге напоминало яблочное пюре, о Флоренции — диплом Академии...

Увы, этот роскошный лист не произвел должного впечатления на председателя городского отдела Союза художников; белолицую женщину в союз не приняли; хлеб добывался случайными работами: диаграммы, портреты, транспаранты, — но ничего, не страшно, выжила; хватало и на любимое пюре. А картины все равно писала, вот они, на стенах (здесь, вы, конечно, понимаете — темновато), сейчас хочу написать картину «Сын». Вы будете стоять у окна и играть на скрипке, а мать незаметно войдет и станет у двери... Поработаем?

Белые руки снова начинали дрожать (как сохранить такую белизну кожи одинокими сибирскими зимами?), отрывистые, как бы случайные, мазки ложились на холст, женщина работала, будто творила невыученную молитву, а я вспоминал: где, в чьих глазах я видел такой же затаенный блеск?