Эмилиян Станев - Будни и праздники

А в нем что-то кричало: может, может, да и сам Скорешков знал — как они захотят, так и сделают.

Он шел по улице, натыкаясь на людей. Его злость на машинистку куда-то отодвинулась, как только он вспомнил про булочника.

«А что, если он откажет и не станет давать в долг?

Тогда… Боженька милостивый… Боженька милостивый… — беспомощно повторял Скорешков. — Я придушу его, этого проклятого фракийца!»

И он начал думать, как его уговорить, что ему сказать. Потом стал прикидывать, сколько он будет получать, когда снова уменьшат жалованье, но ни на чем не мог остановиться. Новые заботы в голове его разлетались как вороны во все стороны, и ум был не в силах с ними справиться.

Троих детишек надо было одеть-обуть. Старшая девочка ходила еще в зимнем пальто: платьице у ней изорвалось. Второму некуда уже было ставить заплатки на штанишках. У третьего не было башмаков. Сам Скорешков обносился. Утром он заметил, что у него на пальто протерлись локти. Дня через три будут дыры…

Дети ходили в школу, опять нужны были деньги. Кроме него некому было о них, сиротах, позаботиться. Скорешков забрал их к себе и поставил крест на своей жизни.

«Да и смогу ли я жениться, когда на шее у меня висит эта малышня?» — часто думал он.

Всю жизнь Скорешков оставался целомудренным, хотя втайне мечтал о женщинах.

Все это теперь беспорядочно крутилось у него в голове и душило.

«А тут еще и жалованье уменьшают», — вспомнил Скорешков и вдруг вздрогнул. Рядом с ним раздались музыка и церковное пение.

На бульваре остановилась похоронная процессия.

На катафалке возвышался дорогой гроб, обвитый траурными лентами, на которых золотыми буквами было что-то написано. Два солидных господина, обнажив лысые головы, красные и потные, держали огромный венок из цветов с повисшими лентами.

Они топтались на месте, переступая как бы в такт с сытыми нетерпеливыми конями, впряженными в катафалк, и вытирали платочками потные лица. За катафалком следовали, взявшись под руки, близкие покойного. А за ними — толпа почитателей, родственников и друзей.

По обе стороны бульвара люди останавливались и снимали шляпы.

И тут-то Скорешков, измученный и озлобленный, вдруг рассердился на всех этих людей, покорно идущих за покойником в этот жаркий майский день, на их холеные лица, на траурную музыку, на ленты, цветы, венки, на дорогой гроб, и в его истерзанном мозгу родилась злобная мысль не снимать шляпу.

«Зачем снимать? Еще неизвестно, может, он каким — нибудь кровопийцей был? — думал Скорешков. — С бедняков семь шкур драл, а свое жалованье увеличивал… Плевать мне на эти обнаженные головы».

— Начальник лесного управления, — донеслось до Скорешкова, и он понял, что покойник и в самом деле был начальником.

Скорешков продолжал шагать и почти поравнялся с гробом.

— Не сниму. Ни за что не сниму, не сниму, — злобно твердил он, чувствуя в то же время, как старые привычки покорного животного борются в нем с накипевшей злобой. Сердце заколотилось, ноги подкосились. Он почувствовал, что все на него смотрят.

«А почему, собственно, не снимать шляпу, — приходили ему в голову и такие мысли. — Все там будем. И перед всеми снимают».

Но зуб опять дернуло, и игла впилась в мозг.

«А почему снимать? Подумаешь! Меня на казенный счет зароют. А этого с венками, торжественно, с музыкой понесли… Почему? Не буду снимать… А что такого? Не сниму, и все тут!»

И он повернул прочь.

Люди с удивлением смотрели, как длинный сухой человек в засаленной серой шляпе и с протертыми на локтях рукавами пробирается сквозь толпу и уходит, не оказав почтения покойному.

Он уже обогнал попов, когда кто-то его окликнул:

— Скорешков!

От толпы отделился низкий полный человечек, нагнал его и грубо дернул за рукав.

Скорешков обернулся и вздрогнул.

Перед ним стоял его начальник и строго смотрел на него своими маленькими, как черные пуговки, глазками. И он не успел опомниться, как человечек угрожающе затряс головой и закричал:

— Значит, и вы… Значит, и вы… из тех… С идеями? Против церкви, государства?.. А! Так, что ли? А? Хорошо. Оч-чень хорошо!

В черных глазках-пуговках зажглись злобные огоньки, начальник угрожающе привстал на цыпочки, подняв свое полное тельце. А потом, вытянув губы трубочкой, со своей обычной гримасой возмущения вдруг прошипел:

— Завтра же я тебя уволю!.. Безбожник этакий! Чтоб неповадно было… Затем ли вас государство кормит, чтобы вы его подрывали!