Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов

Молодые голуби, которые впервые выглядывают из голубятен, чтобы осмотреть двор усадьбы, минутой позже уже валяются растерзанные на навозной куче и истекают кровью. Индюк, гордо бормоча, шествует через двор и раздувает полукружье из перьев — и вдруг он распластывается на земле в дыму и грохоте, и солнце поблескивает в его застывших глазах. Черная такса Гримки после прямого попадания учебной гранаты сперва с визгом корчится, потом снова вскакивает, подпрыгивает раз-другой и вытягивается на земле — чтобы умереть.

— Она умерла за отечество, — склабится Ариберт и сует в дрожащую руку кукольника пять марок.

— Ничего не скажешь, — лепечет Гримка, — очень они благородные, наши молодые господа, сунули мне так, за здорово живешь, пять марок за эту никчемушную собаку. Вечно, дрянь эдакая, устраивалась спать у меня на большом барабане.

А вот с матерью все обстоит далеко не так, как раньше. Она по-прежнему работает в женской бригаде, но молчит, будто немая, и только недовольным голосом отвечает, когда ее о чем-нибудь спросят. Она больше не принимает участия в немудреных шутках, которые приняты на полевых работах и меняются в зависимости от времени года. Рот ее — как узкая синяя черта под раздувающимися крыльями мясистого носа. Порой, когда смотритель Бремме или управляющий подходят к женщинам, мать останавливается, подняв мотыгу либо вилы, закатывает глаза и вопит:

— Они еще собьют полуду с ваших воротничков, надсмотрщики проклятые!

Ни одна из женщин не рискует при этом рассмеяться. Женщины начинают побаиваться Матильды. Дома, в собственной кухне, мать суетится, работает, бегает взад и вперед, потом вдруг плюхается на скамью, словно брошенный в воду камень. Посидит какое-то время, отдохнет, снова вскакивает, нелепо размахивая руками, и бормочет:

— Пора шабашить… нищенское отродье… что за ширинка у его милости… Пастор велел испечь себе бога, а теперь все мы должны его лопать…

После этого она садится и окончательно цепенеет. И даже как будто не замечает Элизабет, которая хочет забраться к ней на колени. Она грубо отпихивает девочку и пронзительно вопит:

— Бр-р-р! Все сплошь пауки… и клопы.

Еще через несколько минут она принимается за работу и работает, как обычно. Когда Труда развязно спрашивает:

— Мам, а чего ты говорила-то? — Матильда утирает лицо, глядит на мокрое пятно посреди фартука и отвечает с возмущением:

— Чего вы вечно ко мне лезете?

Судя по всему, мать чем-то больна. Лопе этим не особенно тревожится. Он может теперь читать, где хочет и когда хочет. Мать его попросту не замечает. И больше не требует, чтобы он все свободное время вязал веники. Как-то раз, когда на мать снова нашло, он неосторожно приблизился к ней с книгой. Она схватила его тогда за руку и дернула на себя. Глаза у нее при этом были совсем неподвижные: много белизны, и почти не видно зрачков.

— Два отца тебя делали, — сказала она и еще раз встряхнула его, — просто чудо, что ты не родился на свет с четырьмя ногами.

С этой минуты Лопе тоже начинает бояться матери. Ночью прежние желания снова долбят его, как ворон клювом. На другой день он заговаривает об этом с Блемской. Блемска задумчиво пожимает плечами. Неужели он перестал понимать Лопе? Блемска живет теперь как-то на отшибе. В деревне он почти не показывается. Он перекапывает убогий общинный огородик. Он мог бы, правда, пробавляться случайной работой еще где-нибудь в деревне, но на «большое спасибо» плюс кусок хлеба с маслом не больно-то разъешься. Фрау Блемска опять слегла. Она поливает многотерпеливого мужа холодной водой упреков, она хнычет и причитает. Поэтому Блемска охотнее проводит свое время на улице. Он чинит, поправляет, забивает гвозди и даже чистит коз. Порой он, словно выбившись из сил, ложится с какой-нибудь книжкой на сеновале. Иногда он навещает своих детей, которые сейчас оба живут в городе. Теперь у него есть время. Навещает он в городе также и других людей. И эти люди подбадривают его.

— Мои товарищи в городе тоже не падают духом, — рассказывает он потом Лопе.

Иногда он ходит по вечерам к Густаву Пинку и ведет с ним нескончаемые споры. Но Густава Пинка с места не сдвинешь.

— Может, и он стал бы понятливее, доведись ему разгуливать руки в брюки, как разгуливаю я, но его-то, как видишь, не увольняют, он им нужен, да, он им нужен, — многозначительно повторяет Блемска. Конечно, Блемска и по сей день мог бы работать в усадьбе у долговязого Рендсбурга, не излупцуй он в свое время господских сорванцов. Но ведь это все равно ничего бы не доказывало.