Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов

— У Шульце Попрыгунчика теперь лошадь завелась, — замечает Лопе.

— Лошадь? У этого горе-музыканта? Вот видишь! Да, кстати, он не состоит в местном ферейне? Именно что состоит. Умереть можно со смеху. Как же он сможет защищать права рабочих? Ты себе представь такую картину: революция, а он едет на лошади и перед собой гонит корову.

— По-моему, революцию делают, когда надо прогонять императора, — говорит Лопе и вопросительно смотрит на Блемску.

— Это, по-твоему, называется «прогнать»? — вскакивает Блемска. — Ну да, его-то прогнали, это пугало огородное… Но класс, который установил пугало, класс-то… Все сплошной обман… Главное — это класс, чтоб ты знал.

— Это в твоих книгах так написано? — спрашивает Лопе и хлопает рукой по комоду, в котором, как ему известно, хранятся Блемскины книги.

— В книгах? Да, в книгах тоже… но жизнь… в жизни все выглядит куда серьезней, чем в книгах!

— Ты, верно, никому не даешь их почитать? — осторожно выпытывает Лопе.

— Я мог бы… чтоб ваша Матильда разорвала их и пустила на растопку? Нет и нет! Ты еще и без книжек убедишься, что существуют классы.

Зима.

Дни в усадьбе пронизаны жужжанием молотилки. Снег, снег. Завихренные серо-белые стены между людьми и домами. Теперь настала очередь Труды изучать «Седьмую молитву» и «Предай господу пути твои». А Лопе приставлен к молотилке подавальщиком. Труда разрезает перевить снопа и передает сноп брату. Губы у нее все время шевелятся.

— Ты чего говоришь? — спрашивает Лопе. Ему приходится кричать, потому что машина грохочет, а зерна стучат и шуршат.

— «Утешайся господом, и он исполнит желание сердца твоего-о-о!» — кричит она в ответ.

— Ах, это ты для конфирмации…

А воскресные дни пасмурны. Небо словно затянуто пеленой. Сидя в своем углу за печкой, Лопе иногда даже не может разглядеть проволоку, которой связывает веники. А в сарае, на ларе с зерном, теперь не очень-то почитаешь. Холод, словно гигантская улитка, ползет вверх по ногам. Тогда Лопе заглядывает к Фердинанду либо к Блемске.

Так проходят воскресенья. Блемска говорит:

— Человек один ничего не может сделать, даже если башка у него полная, будто книжный шкаф в замке. Потому что глупость занимает еще больше места.

Фердинанд же говорит:

— Понимаешь, как бы это получше объяснить… человек прежде всего должен возвыситься в собственных глазах… он должен для начала освободить себя самого… он не может ждать, пока другие… никто за него стараться не станет…

— А вы свободны, господин конторщик? — спрашивает Лопе.

— Это значит некоторым образом… вовсе не обязательно, чтобы тело… чтобы можно было идти, куда вздумается… — Фердинанд хлопает себя бледной рукой по лбу, — но здесь… но мысли… я хочу сказать, мысли способны взмыть над любой телесной несвободой… как бы это получше выразить… не знаю, понимаешь ли ты меня…

Нет, Лопе его не понимает. Его мысли словно продираются через лес с густым подлеском. Он цепляется, застревает, и этому нет конца, и дороги не видать.

А дома все застойно и глухо. Запах горячего белья. Мать сует в утюг раскаленную железную пластину. В спальне храпит отец. Элизабет делает себе бусы из желудей. Труда сидит за столом и хнычет:

— Всем справили платье для конфирмации, только мне…

— Других забот у тебя нет, дрянь ты эдакая! — взвивается мать.

— Так и пойду в церковь в лохмотьях…

— Тебя вообще конфирмовать не станут, чтоб ты знала…

— Цыц, вы! — рявкает отец из спальни. — Па-арядок и чистота на бойне…

— А ты, пьянчуга, чего суешься?

Мать с грохотом захлопывает дверь в спальню. Тишина. Зернистый снег царапает оконные стекла.

Потом снова приходит весна. Вырывается из лесов. Белое зимнее одеяло расползается. Земля потягивается после сна, и одеяло трещит по всем швам. Земля заглатывает снег. Она гонит его вверх, на деревья. И там он лежит, благоухая, между ветвей. О, земля, земля!

Но человек не довольствуется тем, что она делает сама по себе, эта земля. Он теребит ее и гладит, тискает ее, похлопывает и разбрасывает ее комья. Своими плугами он вспарывает ей кожу, наносит ей царапины и раны, сует в раны всякие растения.

Вот и Лопе со своими волами оставляет на коже земли глубокие царапины. Волы фыркают, поскрипывает ярмо. Теперь у Лопе не бывает подряд по несколько свободных дней, которые принято называть каникулами. Наверно, он и впрямь стал взрослым. Он дал клички каждому из своих волов. Для него вол не «скотина» либо там «каторжный», нет, — он подыскал для них имена в своих книгах. Одного зовут «Вамба», другого «Ватусси».