Маргерит Дюрас - Плотина против Тихого океана

Не она первая заговорила о патефоне, ей это и в голову не приходило. Заговорил о нем мсье Чжо.

Когда это произошло, они были, как обычно, одни в бунгало. Их разговоры наедине длились по три часа каждый день, в это время Жозеф и мать занимались чем-нибудь на улице в ожидании момента, когда они все вместе поедут в Рам на лимузине. Мсье Чжо приезжал после сиесты, он снимал шляпу, небрежно плюхался в кресло и в течение трех часов кряду ждал и ждал от Сюзанны хоть малейшего обнадеживающего знака, любого, пусть самого ничтожного поощрения, которое позволило бы ему считать, что он хоть немного продвинулся вперед по сравнению со вчерашним днем. Эти беседы наедине приводили мать в восторг. Надежды ее крепли с каждым днем. Она настаивала на том, чтобы дверь бунгало оставалась открытой, дабы у мсье Чжо не было иного способа, кроме брака, утолить свое сильнейшее желание переспать с ее дочерью. Так что дверь была распахнута настежь. Напялив свою вечную соломенную шляпу, в сопровождении капрала с сапкой в руке, она прохаживалась взад и вперед возле бунгало между рядами банановых деревьев, росших вдоль дороги. Время от времени она удовлетворенно поглядывала на дверь гостиной: работа, совершавшаяся за этой дверью, была куда более полезной, чем та, которой она якобы занималась, суетясь вокруг банановых деревьев. А Жозеф вообще не входил в дом, пока там сидел мсье Чжо. С тех пор, как сдохла его лошадь, он целыми днями возился с «ситроеном». Когда с машиной было все в порядке и никакой починки не требовалось, он ее мыл. Уж он-то никогда не смотрел в сторону бунгало. Когда ему надоедала машина, он уходил куда-нибудь далеко поискать, как он говорил, другую лошадь. Когда он не искал другую лошадь, то отправлялся в Рам, просто так, чтобы быть подальше от дома.

Сюзанна и мсье Чжо проводили вдвоем чуть ли не всю вторую половину дня, пока не наступало время ехать в Рам. Иногда, следуя наставлениям матери и лениво стараясь поддержать в нем честные намерения на свой счет, Сюзанна расспрашивала мсье Чжо о каких-нибудь подробностях, касающихся их женитьбы. Больше у мсье Чжо спрашивать было нечего. Сам он не спрашивал ничего. Ему достаточно было просто смотреть на Сюзанну мутными глазами, смотреть и смотреть, со все возрастающей жадностью, никогда не насыщаясь, как это обычно бывает, когда человека душит страсть. Если Сюзанне, утомленной этими взглядами, случалось задремать от усталости или от скуки, то, проснувшись, она обнаруживала, что он по-прежнему смотрит на нее вылезающими из орбит глазами. Это продолжалось бесконечно. Если поначалу Сюзанне было приятно пробуждать в мсье Чжо подобные чувства, то с тех пор, увы, это уже успело двадцать раз ей наскучить.

Однако о патефоне заговорила не она. Как ни странно, заговорил о нем мсье Чжо. В тот день, кстати, он явился с не свойственным ему выражением лица, в глазах была непривычная живость, некий особый блеск, наводивший на мысль, что, может быть, у мсье Чжо — чего только на свете не случается? — зародилась в голове какая-то идея.

— Что это за патефон? — спросил он, указывая на старенький патефон Жозефа.

— Патефон как патефон, — ответила Сюзанна.

Сюзанна и Жозеф помнили его с первых дней своей жизни. Его купил отец за год до смерти, и мать не пожелала с ним расставаться. Перед отъездом на равнину она продала старые пластинки и поручила Жозефу купить новые. Из них уцелело всего пять, и Жозеф бдительно хранил их у себя в комнате. Он один имел право пользоваться патефоном, и никто кроме него, не смел его заводить и даже трогать пластинки. Сюзанна никогда бы и не стала так огорчать Жозефа, но он все равно был начеку: каждый вечер, послушав музыку, он уносил пластинки к себе и убирал на место.

— Странно, что Жозеф так любит этот патефон, — говорила мать.

Иногда она жалела, что взяла его с собой на равнину, потому что чаще всего именно музыка вызывала у Жозефа желание послать все к черту. Сюзанна не соглашалась с матерью, ей вовсе не казалось, что патефон вреден Жозефу. И когда он, прослушав в очередной раз все пластинки, неизменно заявлял: «Не знаю, какого дьявола мы торчим в этой дыре», — она была согласна с ним всей душой, сколько бы мать ни кричала. Всякий раз, когда звучала «Рамона», в них неизменно с новой силой вспыхивала надежда, что автомобили, которые должны увезти их отсюда, уже совсем скоро затормозят перед бунгало. «Когда у тебя нет женщин, нет кино, нет ничего вообще, — говорил Жозеф, — то с патефоном все-таки не так тошно». Мать утверждала, что он врет, будто у него ничего нет. Действительно, он уже переспал со всеми белыми женщинами приемлемого возраста в Раме. Со всеми красивыми туземками от Рама до Кама. Когда он занимался перевозками, то иногда спал с пассажирками в повозке. «Не могу удержаться, — оправдывался Жозеф. — Кажется, я мог бы переспать со всеми женщинами земного шара». Однако ни одна из женщин с равнины, как бы хороша собой она ни была, не смогла бы заставить его отказаться от патефона.