Ольга Литаврина - Синдром мотылька (сборник)

И, как следовало ожидать, бенефис на пике славы вызвал ажиотаж задолго до намеченного круиза на теплоходе. Средства массовой информации развернули бешеную рекламу во всех городах на пути следования «белого теплохода». Как в свое время с юбилейной датой Пушкина, везде висели яркие отрывные календари, чтобы помнили: до юбилейного круиза осталось…

Слушая глуховатый мягкий голос друга Верной Руки, я едва не задремал над пустой стопкой и картонной папкой с несерьезными листами истории болезни Лимановой. Летний вечер незаметно перетек в мою любимую, подмосковную, красковскую ночь. В открытые настежь окна доносилась нежная монотонная песенка старого сверчка, ночные бабочки слетались на свет зеленой лампы. И только кожистых крупных жуков, друзей нашего детства, в последнее время почти не осталось на Венькиной земле…

Шурша листками (а чего тут только не было), я лениво размышлял над причинами исчезновения красковских жуков-рогачей… А дальше случилось нечто. Мы потом вспоминали с Ерохиным: именно я сидел лицом к открытым окнам, правда, Ероха отвлекал меня – чертил маршрут памятного круиза, бормоча названия городов, стоянок…

Соответственно, я и увидел это первым. Хотя – стоп! – сперва я услышал страшный прерывистый треск, точно кто-то тяжкой ступней приминал, ломал сухие ветки под окнами…

Ничего особенно-то страшного не было в этом треске (конечно, я не помнил, кустики или клумбы разбивали медсестры под окнами!), но неожиданно я ощутил нелепый детский страх – такой, что дернулась рука, и пустая стопка со звоном ударилась об пол.

Венич поднял на меня глаза – и резко обернулся к окну. И мы – уже вместе – явственно увидели в приоткрытом окне какое-то расплывчатое лицо, не понять, мужчины или женщины. Это лицо и сейчас стоит у меня перед глазами. Немыслимый ужас его черт заключался в уродливой и дикой детали: само лицо, бесполое, ватное и неживое, походило на лицо старой тряпичной куклы. И только глаза на нем, безумные и хитрые, в красных прожилках, смотрели прямо на нас – с издевкой. И нагло ухмылялся черный провал щербатого рта… Мы одновременно вскочили и бросились к окнам. Но никого там не оказалось; никаких кустов и цветов под моими окнами никогда не сажали; и даже декоративная цветущая дорожка душистого табака осталась нетронутой и непримятой. Интересно, случались ли в Венькином Центре еще когда-либо случаи одномоментных коллективных галлюцинаций, или мы окажемся первыми?

Страшные все-таки мы существа, люди. И самый страшный из нас, даже для нашей отчаянной четверки следопытов, всегда был – Верная Рука, Вэн; негласный «хозяин» нашего детского рыцарского братства.

Помните, я отмечал сходство Веньки со всем известным портретом кудрявого ясноглазого Есенина с трубкой в зубах? Кто его знает, может, и впрямь какими-никакими корнями и тянулся он из села Константинова и есенинского крестьянского рода. Потому как серому и узенькому обывательскому мирку приемных родителей Валерии Васильевны и Бориса Владимировича Венька не просто оказался чужд – он точно зачеркивал фактом своего существования их себялюбивое существование. Зачеркивал – или, наоборот, подчеркивал никчемность его и ненужность.

Хотя сам Вэн никогда и ничего не стремился ни зачеркивать, ни подчеркивать. Ни, тем более, быть чьим-то «главой» и «хозяином». Владел нашим детским миром не сам он, а чистый камертон, звучавший в его душе, – камертон, который и ему, и всем нам пришлось отстаивать от окружающих всю жизнь…

Сейчас я упоминаю о свойствах его души, поскольку многие дальнейшие события моего расследования оказывались странным образом связанными с ними и даже неожиданно вытекающими из них. Например, то обстоятельство, что более полугода шумиха вокруг трагического круиза никак не затронула моего внимания, именно и связано с важной чертой Венькиного характера. Мой друг Венич, Вениамин Сергеевич Ерохин, всегда был честен. Это при том, что честность его никогда не доходила до педантизма: он мог и рад был наврать классной, защищая товарища; мог и рад был обмануть слабого духом тяжелобольного пациента. Частенько врал женщинам, не желая их обидеть, и по поводу внешности, и по поводу личных к ним симпатий, и даже по служебному поводу полезности медичек-пенсионерок на работе.

Врал приемным родителям по поводу отношения к их «приличной и порядочной» советской жизни. И вообще часто пускался на мелкую ложь, чтобы поддержать в легком разговоре мнение случайного собеседника. Но – и это знало не только наше «индейское братство», а знали все учителя в школе, и неродные «родные», и все сотрудники Центра, и те, кому он и впрямь спасал жизнь, – существовали главные вопросы, в которых Вэн был сам и учил нас быть абсолютно, даже непримиримо, честными.