Ольга Литаврина - Синдром мотылька (сборник)

И музыка играла на палубе до самого прибытия в Москву…

По прибытии – возможно, из-за необычной ситуации – артисты словно подзабыли о «своих любимых» зрителях.

– Девочки, – устало и раздраженно кричала «несравненная и неподражаемая» ведущая, – неужели нельзя было собрать ее вещи? Учтите, если что пропадет, – я отвечать не буду! Володя, Лева – кто будет нести носилки до «Скорой»? Помогите девчонкам вынести чемоданы! А кто поедет со «Скорой» до больницы, на оформление? Ну конечно, как работать, всегда я, а когда эти миленькие блузочки в Ярославле хватали, обо мне никто не подумал! И вообще, есть же муж, семья, почему мы должны за них отдуваться? Она-то небось минутки лишней, в случае чего, не потратит!

И все в том же духе.

Счастье, что Зара Захарьевна слышать заботливую коллегу не могла по причине полной неадекватности. Настолько очевидной, что даже дамский серпентарий проникся к ней явным сочувствием. Правда, в больницу, кроме ведущей, с ней никто не поехал – и восстанавливать медицинский анамнез выпало именно ей, как, собственно, ей приходилось уже три дня «затыкать дыры» в увеселительной программе из-за отсутствия уже «оплаченной Зары». Да так, чтоб ни один ворчливый муж не посмел придраться!

Потому и составить более-менее «внятную» картину анамнеза с ее слов врачам «Скорой» удалось действительно не сразу. И сама ведущая только в дороге окончательно поняла, как непоправимо худо лежащей на носилках и точно выпавшей из жизненного пространства Заре. Как напряжены медики, как вязко падают капли в капельнице и тревожно жужжит записывающая аппаратура.

И как важно все, что ей удается вспомнить…

Уже не в первый раз мы с Вэном поневоле попадаем в самые запутанные сети человеческих историй. Поневоле – так как наши собственные судьбы в последнее время привели нас к печальным и горьким потерям, разлучили с настоящими друзьями и связанной с ними любовью и радостью; взамен же – до конца дней возложили на наши плечи неотменный груз хрупких и горьких юных судеб…

Не знаю, как ощущал этот груз Ерохин. Сам же я выписался из его Центра значительно поздоровевшим физически – и бесконечно усталым, старым и мудрым внутренне. Точно десятки лет пробежали с того послеотпускного дня, когда в дверях нашей редакции возник силуэт английской девочки – моей дочери. Она вернула мне и Златовласку, и Ероху, и Долбина, и пронзительный свет нашего сволочного детства…

А за ним, вместе с ним – вернулись Лаврушинский переулок, и Третьяковка, и фото Янки, умненькой темноволосой дочки школьной сторожихи, и сама эта девочка. Все вернулось, и остро прошлось по сердцу, и ушло опять, и теперь уже я никак не мог вернуться, я оставался с ними – на жесткой постели холодного дома Ричарда Сименса; в огне дачного домика Майкиной тетки в семи километрах от бывшего совхоза Птичный; и еще там, под холодным дождем, на округленной пилястре колонны высокого и страшного Крымского моста. И, чтобы не упасть в никуда с высоты Янкиного одиночества, я хватался за ежедневную спасительную рутину, погружался в нее с головой: допоздна засиживался в редакции, помогал верному товарищу, Марише, править безграмотные скандальные статейки редакционной молодежи, вечером в пятницу спешил к Вэну – забыть о себе в обществе Коляна и плохо идущей на поправку «английской принцессы». А на лице Бесс меня встречали зеленые глаза Златовласки, и я вел ее к деревянным скамьям у стола с глубоко вырезанными нашими детскими инициалами… И, если бы не Венька, я, возможно, так и сгинул бы сам в палате психиатрической клиники…

Но этого не случилось. В очередной мой пятничный приезд Ерохин заявился в отведенную мне комнатушку комендантского «коттеджа» без приглашения. Заявился, надо сказать, вовремя, ибо как раз в тот вечер случайная мелодия чьего-то мобильного так резанула мое больное, измученное сердце, что я захватил с собой две поллитровки и уже – в одиночестве! – изрядно плеснул в стакан.

Венич оценил ситуацию с порога:

– Так-так! Алкоголизм всегда начинается с одинокого выпивона! Готов составить тебе компанию, Кирюха, и даже попробую слегка поднять настроение!

– Это еще как? – ощетинился я. – Гипнозом, что ли? Пробовали и получше тебя спецы! Что, не видишь, я болен? Или надираемся вместе – или пошел к черту!

Ероха пошел и вернулся. Принес закуску, стаканы («а не наперсток, как у тебя!») и два яблока. И – довольно толстую папку, где была история болезни, которой я смог уделить внимание после второй сотки – водка сделала свое живительное дело, и неистребимый журналюга вылез на свет божий в моем мудром, потерянном и старом сознании.