Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз

Оказалось, что море — серая полоска за окном вагона. За час до Евпатории она появилась слева по ходу поезда, совершенно заурядная. А говорили — море, море!.. Потом Виталик лизнул плечо вернувшегося в купе АНКа, который на стоянке успел окунуться. Чуть солоновато. Еще были ракушки — на шкатулках и так, сами по себе, увязанные в бусы и раскрашенные, не Бог весть что. Да, и полосканье носа и горла — мама заплывала подальше, набирала в бутылку воды почище.

О чем это я, Господи. Не могу забыть телефонный номер: Миуссы-один-восемь-восемь-девять-один. Чей? Баба Женя бормотала его под нос, крутя диск. Уж не тети ли Раи? Той самой, что лечила меня, потом устраивала тебя в роддом, потом опекала Ольгу, отвергла — к счастью — прописанные ей распорки от дисплазии тазобедренного сустава, потом — потом она впала в маразм и вскоре умерла. Такие вот Миуссы. А когда телефонным узлам раздали буквы, Миусский получил, кажется, Д. У нас в доме были целых две буквы: мой — Б3-81-42, Алика — К4-19-34.

Вот к Алику и вернемся.

Это, как выяснилось, пятьдесят лет назад Виталик написал на метровском билете и отдал его Жене. Той, с которой после знаменательного эксперимента с алкоголем встретился на горбике Устинского моста. А напомнила она Виталику об этом через полвека в Тургеневской библиотеке, где Алик давал сольный спектакль под названием «Встреча с читателями». Он теперь писатель, даже член. А книга его очень хороша, ах как хороша его книга. Он спустил с поводка свои раздумья об искусстве — и окунуться в это оказалось истинным удовольствием. И стихи свои читал, устремив голубой взор мимо и чуть выше. Там Арон с Сарой рифмуются с Ронсаром, дон Отелло — с Донателло. Во! Только после той книги стихи отдавали опереттой. И вдруг: «О город дивный мой, о нищий страшный город, осенний и босой, раздет, разбит, распорот…» А еще он шалит с переводами «Матушки Гусыни»:

Виталик вспомнил, как перекладывал Гусынины вирши для дочки. Перед этим стишком он тогда спасовал — легкость и изящество Самуила Яковлевича казались недостижимыми:

Ну и так далее. Теперь же лавры друга снова подтолкнули его к соревновательному настроению. Где, собственно, карты из оригинала? И что за образ короля-изверга: мелкого воришку — мечом? Правда, видать, тупым — преступник не пострадал.

Виталик поскреб затылок. И вот:

И хотя сам Виталик понял, что за Маршаком ему все равно не угнаться, Матушка Гусыня не оставляла его в покое целую неделю, принуждая то и дело хвататься за карандаш. «Посмотрим, посмотрим, — бормотал он, — что тут наваляла эта птица». Ага: Over the water and over the lea, / And over the water to Charley. За морями, за лесами, за широкими полями жил да был Чарли — тот еще парень, выпивоха и бабник: Charley loves good ale and wine, / And Charley loves good brandy, / And Charley loves a pretty girl / As sweet as sugar candy. Что называется, сладкоежка. Дальше следует рефрен за морями и проч., и Гусыня заявляет, что нет и не будет у нее для Чарли ни доброй закуси — I’ll have none of у our nasty beef ни, как понял Виталик, сырья для пива — I’ll have попе of у our barley , но определенно найдется немного муки тонкого помола, чтобы испечь проказнику пирожок.

Вот как распорядился этим текстом Алик Умный:

Здесь образ Чарли получил дальнейшее развитие. Кроме выпить-закусить-прижать девчонку он обрел склонность к неспешным прогулкам среди дубов и вязов добрых старых английских лесов. Пора листопада, к примеру. Шуршит Чарли палыми листьями, какой и кончиком стека подденет, полюбуется и дальше бредет. Одно слегка озадачило Виталика — пристало ли Чарли пить квас?..