Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

Если она была не единым со мной существом, а чем-то иным, то я не имел права ее убивать (подумать только, до чего сложным путем я пришел к тому, что они утверждают единственно по скудоумию!). А если не имел права убивать, значит, виновен. А если виновен, то не сумею встретить смерть.

Но в любом случае я умру. И хотел бы поделиться двумя-тремя сумбурными мыслями, для развлечения и в назидание тому, в чьи руки после моей смерти попадут эти записки (скорее всего, судье).

Первая мысль: можно ли вообще оправдаться перед самим собой (суждения других мне безразличны), не поняв самого себя? Не является ли любое оправдание следствием понимания, полного понимания? Только ради этого я писал эти строки — я стремился понять. Но не понял. Ничто не поддается пониманию, а значит, ничего нельзя оправдать. Как же это люди берутся определять, что законно, а что незаконно? Подумайте, ведь они должны понять во мне то, что я сам в себе не понимаю.

Вторая мысль: так ли уж необходимо уметь встретить смерть, чтобы умереть? Вот она, например, не умела, а умерла. Это смешно, это абсурд, если хотите, но это так, не умеешь, а делаешь. Ведь если не умеешь чего-то, то, по идее, это и происходить с тобой не должно, разве не так? Оказывается, не так; что же об этом подумать? Тут можно бы усмотреть вмешательство некоей силы, либо слепой и враждебной, либо по сути своей благодетельной, чья цель — доказать, что смерть есть необходимость. Какой человек, сколь угодно доверчивый, сколь угодно верующий, смог бы дойти до этого своим умом? Ему остается только проглотить пилюлю. Так или иначе, но все это почти забавно.

Третья мысль: что невиновному будто бы легче умереть, что только он сумеет встретить смерть — это всего лишь гипотеза. А вдруг она не имеет ничего общего с правдой? Представьте, как выглядели бы в этом случае потуги предполагаемого невиновного быть и остаться таковым, а равным образом мои попытки таковым себя признать — кукольная комедия, архиглупость, да и только. Однако если предположить, что моя гипотеза неверна, то это для меня утешительно... или же нет? Что это должно означать: просто-напросто, что всем одинаково трудно умирать или же что на свете не бывает невиновных?

Четвертая мысль: я забыл сказать (а может быть, не сказал намеренно), что мне пятьдесят лет. Пятьдесят лет. Важно ли это? Отягощает ли это мою вину или наоборот?

Пятая и, кажется, последняя: все, что я сказал, не является истинным. Не потому, что не соответствует истине, а потому, что я это сказал.

Все, я закончил... Или я должен сформулировать последний вопрос, скорее, даже вывод, ужасающий, сокровенный и мучительный, быть может, невразумительный для всякого другого человека? Почему бы и нет: должен же я дойти до конца. Так вот, я спрашиваю: правда ли, что одной смерти недостаточно? Будь это так, я был бы невиновен, как тот, кто по крайней мере сделал все, что было в его силах; и однако, клянусь спасением души, я не хотел бы, чтоб это было так, не хочу, чтобы так было. Даже смерти недостаточно для жизни и для вечности (если я это хотел сказать); так что же еще нужно? Где еще мы можем найти истинное, необходимое?

Я закончил, закончил: из жалости к самому себе. Существует какой-то способ встретить смерть или не существует, умею я или не умею, справедливо это или несправедливо, достаточно этого или недостаточно...

Идут, идут... Нет, еще не идут...

Но если не идут сейчас, то придут потом.

Перевод Н. Кулиш

Она была гордой красавицей. Неприступной настолько, что трудно удержаться от соблазна покарать эту гордыню. Может, даже унизить — лишь бы уязвить в самое чувствительное место женского самолюбия. Не в отвлеченном смысле, а в самом что ни на есть прямом — как настоящую самку. Природный инстинкт обыкновенно понуждает женщину выставлять напоказ наиболее привлекательные, выигрышные части тела, но бывают красавицы, у которых этот инстинкт превращается в свою противоположность, действует с обратным знаком, вызывая у женщины гипертрофированную стыдливость. Чрезмерная щепетильность во всем, граничащая с застенчивостью, тем более развита в таких женщинах, чем они привлекательнее. Она была высокого роста. Волосы белокурые. Родители иностранцы. Звали ее Джиза. Никому не были известны подробности ее интимной жизни. Даже по слухам никто не знал ничего. Желание, возбуждаемое ею в поклонниках, носило оттенок чувства первоначального, было каким-то бесцветным, даже чистым. Несло на себе отпечаток некой ограниченности. Разумеется, не было мужчины, который не пожелал бы увидеть ее обнаженной. Однако ее добропорядочность ставила предел подобным мечтаниям. Да, один-единственный взгляд на ее цветущее тело и был, казалось, тем пределом, за которым не следовало больше ничего. Прочее в расчет не принималось, Хотя, как знать, не гнездились ли как раз в этом прочем планы тайной мести? Увидеть ее нагую, стройную, прекрасную и посмеяться над этой беззащитной наготой. Быть может, в том и состоял умысел мужчины, домогавшегося ее близости. И неважно, что за ним скрывалось — чувственность или чувство, — все равно то и другое было подчинено ее воле, удерживалось на том расстоянии, когда огонь безвреден.