Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

Я чувствовал, что она дрожит, представив себе все, о чем я рассказывал: страшное головокружение, глубочайшее, таинственное, безутешное блаженство фьорда.

— А что, если нам отсюда броситься вниз, как ты думаешь, что тогда случится? Представляешь, какой полет, какое это должно быть блаженство: летим и уже не чувствуем времени, не чувствуем боли, летим навстречу нашим отражениям там, внизу. А может быть, нам покажется, что мы поднимаемся, стремительно уходим в небо, в воде тоже ведь есть небо, по нему бегут облака, правда съежившиеся, потемневшие...

Бог мой, к чему было все это? Я не должен был так распускаться. Я должен был... Должен был.

— Ну хватит. Больше не вижу ничего. А вот послушай: ты знаешь, что этим самым пальцем я мог бы перерезать тебе вены? Сначала никто не верит... — И я взял ее за запястье.

Ни о чем не подозревая, она вяло позволила мне взять ее руку, такую тонкую и хрупкую в моей руке.

— Смотри же! — Это было шутливое предупреждение, как в игре, и в то же время последнее предостережение, исходившее из моего собственного нутра, от всех невидимых предметов вокруг, возвещавшее о действительной и грозной опасности.

Я стал тереть ей запястье указательным пальцем, как требует фокус; но теперь ее царапал не ноготь большого пальца. Мое маленькое лезвие царапнуло, рассекло кожу, а затем вдруг разрезало вены. Она издала сдавленный гортанный крик, отдернула руку и в первый момент на этом успокоилась. Но затем, видно, почувствовала, что ее заливает кровью, и вскочила — хотела зажечь лампу на комоде. Однако она не должна была этого делать, не должна, и все тут: ради нее самой, чтобы не испытывать ужаса, когда увидит, какой она стала. Впрочем, я уже и не помышлял об этом, во мне вырвалось на волю все мрачное, безобразное, безымянное, свирепое и торжествующее, что может быть в человеке, а также все, что есть в человеке свободного, ликующего, благодетельного, праведного, возвышенного и небесного. Моя душа перестала быть рабой слепых инстинктов, но, напротив, была свободна в своей необходимости. Пойми меня правильно, ты, что прочтешь эти страницы, — не свободой необходимости, но в своей необходимости (быть может, той же необходимости, что бдела над ее душой?). То, что случилось, не могло не случиться.

В черной тьме комнаты я наносил моим хрупким оружием страшные удары. Вначале я обрушился на горло, которое мне попалось первым, потом все ниже и ниже — на податливую грудь, бледный живот, все еще упругие ляжки, бессильно протянутые руки, белоснежные ладони — на все. Но некая высшая воля или неведомая сила отводила мою руку от ее лица; только однажды она наткнулась на влажный язык и не смогла удержаться.

Это боготворимое тело должно было превратиться в сплошную, жуткую рану. А она, почти не защищаясь, кричала, кричала по-своему, то есть стонала. Но очень скоро замолкла и поникла в моих объятиях, став гораздо тяжелее, чем была при жизни. И тогда, только тогда я обрел покой.

Я не сразу зажег свет, я не хотел видеть, какой она стала. В темноте я натянул ей простыню до подбородка, как совсем недавно сделала она сама. Простыня намокла и тоже стала тяжелей, чем раньше. Я еще посидел в темноте. Я смеялся, плакал, или... Или что? Можно ли было как-то выразить мою муку и мой восторг? В общем, не знаю, что я делал тогда. Наконец я зажег свет: вот теперь ее саван стал красным. Белый он мне не нравился; таким, именно таким я хотел его видеть. И теперь она, сияющая ночным и звездным великолепием неоскверненного лица, стала моей навеки.

Однако, подобно тому, как водоворот втягивает в себя плавающие на поверхности обломки, обыденная и пошлая реальность, страх, ужас — одним словом, реальность возвращалась и вновь с ревом обрушивалась на меня. Но это уже другая история.

Ну ладно, я воскресил все это в памяти, чтобы оправдаться, — так достиг ли я цели? Конечно, мое поведение было обусловлено необходимостью (но не в том смысле, как думают они), однако может ли это хоть отчасти снять с меня вину? Много доводов было у обвинения, могли бы найтись еще и другие, но меня это не волнует постольку, поскольку она была воедино со мной, а я был воедино с нею. Я озабочен другим — тем, что сейчас рассказал. Если верно то, что можно было прочесть между строк (и что я не называю прямо, потому что убежден: теперь это несущественно), то почему вместе с ней, в ту же минуту не умер я сам? Я мог покончить с собой, но струсил; однако это к делу не относится. Что же удержало меня на этом свете, почему судьба не свершилась? Возможно, потому, что она была воедино со мной, но я не был воедино с нею, другого объяснения нет. Но если я не был воедино с нею, то и она не должна была быть воедино со мной... О логика, ты тривиальна, но какую нежданную мощь приобретаешь ты, сливаясь с самыми сокровенными чувствами!