Закир Дакенов - Вышка

Раскуривая сигарету до ломоты в скулах, торопливо натянул рукавицы на отбитые морозом руки. От нескольких затяжек голова наполнилась шумными волнами… уши заложило… Дым полез в глаза, и я взялся рукавицей за сигарету, отлепляя от губ присохший ее кончик… Она выпала и упала под ноги, разбрасывая красные искры по черному полу…

Долго, хрустя полушубком, я опускал тело, садясь на корточки. Наконец присел и, не снимая рукавицы, стал пытаться ухватить багровеющий окурок. Это никак не удавалось. Приклад автомата стукал в железную стенку, она гулко отзывалась… Один раз я уже держал окурок на весу, но не успел донести до рта, выронил снова.

Потом все-таки стянул рукавицу. Но окурок был уже холодным.

Ночной воздух затрещал, будто не выдержав натяжения, и разнеслось над спящей зоной:

— Всем постам на связь! Всем постам на связь! Это вызывал часовых «первый» — часовой, сидящий у пульта, оператор ИТСО [9] ИТСО — инженерно-технические средства охраны. . Теперь медлить было нельзя. Я сорвал рукавицу, схватил шнур телефона… нащупал в углу розетку — воткнул. В трубке зашипело, — и заметалось, не вмещаясь, сразу несколько голосов: «…товарищ прапорщик!.. Никаких происшествий… рядовой Мамаджанов…» Я поймал просвет и, ощущая, как сердце забилось прямо в горле, закричал:

— Товарищ прапорщик! За время несения… И услышал в ответ из такой далекой — все-таки существующей! — караулки голос начальника:

— Приготовиться, смена идет.

Я сдал пост по всем правилам, по радостно гремящей лестнице спустился на землю. Смена во главе с помощником двинулась дальше. Заступающие на пост шли молча, от них еще веяло теплом; лица их были неподвижны, они будто готовились про себя… Белые от инея бывшие часовые шли шумно, перебрасывались словами, толкались… Всего лишь несколько минут назад казалось, что их вообще нет, как и всего остального… Тот самый узбек, что вырывал у меня полушубок, шевеля мохнатыми белыми ресницами, сказал:

— Холедна, да-а?..

В караулке тело долго не возвращалось. И вот, наконец, смутно начали проступать откуда-то издалека руки… ноги… спина…

Тело вернулось тысячеиглым покалыванием.

— Ужинать, уборку, отбой, — это говорит Войтов. Он, держа под мышкой пышный свой полушубок, уходит в приоткрытую дверь спальной. Оттуда рвутся храп, сонное бормотанье…

Рыбы осталось три куска, значит, не достанется. Зато перловки и хлеба сколько хочешь!

На пороге столовой вырос Морев с рацией на спине. Оглядел все и остановил взгляд на узбеке.

— Мамаджанов, поешь — возьмешь рацию. Не дай бог, спать ляжешь!

Сказал и скрылся в спальной.

Бодрствующей смене, то есть караульному трехсменного поста, полагалось три часа сидеть с рацией наготове — на случай срабатывания системы. Мамаджанов был караульным двухсменного поста. Он растянул губы, ожесточенно выговаривая:

— Со-собак!

На пороге замаячил собаковод Каюмов. В руке он держал сложенный несколько раз поводок. И смотрел на сразу замолчавшего Мамаджанова.

— Сюда иди!

Мамаджанов вылез из-за стола. Собаковод увел его в ленкомнату. Послышались хлесткие удары.

Я заглянул в бачок — там еще оставалась каша, быстро выложил остатки в свою миску, на столе лежал надкушенный кусок белого хлеба, взял… В миске узбека тоже оставалась каша. Я подумал и выскреб ее в свою миску.

Воскресенье. Взвод едет в театр. По казарме носились полуодетые солдаты. Метались голоса: «Э, куда щетку понес?.. У кого зеленые нитки?.. Иголку найди, быстро!..»

Я облачился в свою парадку. Брюки сильно вздувались на коленях, внизу собирались гармошкой. Я как можно выше подтянул их до отказа, так что дышать стало трудно, затянул ремешок. Китель тоже был великоват, но тут уж ничего не поделаешь… Я стоял в бытовой комнате напротив своего отражения. На меня глядело обветренное до черноты лицо с мутно-белыми пятнами на скулах и щеках… жесткий ежик волос… худая шея выглядывает из застиранного добела воротника рубашки…

Рядом с этим отражением выросли отражения Войтова и Морева. Приталенные кители туго обхватывали их фигуры, на плечах — новенькие выпуклые погоны, на груди — блескучий огонь значков…

Отражение Войтова, глядя на меня, стоящего перед зеркалом, сказало, поправляя галстук:

— Иди к Жорику, скажи, чтоб дал тебе новую рубашку. Я, скажи, просил.

Я побежал в каптерку. Кудрявый тугощекий Жорик выслушал меня и выгнул с палец толщиной бровь: