Оливия Агостини - Ржавчина в крови

Я указал ей направление и сказал, что там находится Рим, и если бы мы могли сжать расстояние, то непременно увидели бы белый купол собора Святого Петра — раковину на фоне туч — и семь легендарных холмов на горизонте.

Лавиния заулыбалась.

— «Beauty is truth, truth beauty» — that is all Ye know on earth, and all ye need to know [59] «Красота — это истина, истина — красота, это все, что тебе известно о Земле, и все, что следует знать» [60] . (англ.). , — воскликнул Френсис, сощурившись, неожиданно процитировав Китса. «Краса есть правда, правда — красота, земным одно лишь это надо знать» [60] Строки из стихотворения Джона Китса «Ода греческой вазе», приводятся в переводе В. Комаровского. .

— Let’s go [61] А теперь пойдёмте (англ.). , — предложил я, ощутив на коже первые тёплые капли дождя, будто летнее небо тоже вспотело. — Пойдёмте.

Лавиния первая отошла от перил, но туг же обернулась и жестом поманила Френсиса-она стояла, вздыхая и протягивая ему руку, пока он тоже не двинулся с места.

Мы отправились в Рим, оставив позади Флоренцию, май, весёлые дни и радующие глаз холмы, позволив лёгкому полотнищу укрыть мой бассейн, а воспоминанию погрузиться в воду. Начинались съёмки — в самых разных местах.

Мы расположились в гостинице на виа Тускулана, в двух шагах от киностудии «Чинечитта», чтобы ходить туда пешком, и нашли здесь тишину и уединение. Оказалось, ночью тут можно спокойно уснуть, забыв про нынешнюю Италию с её криками и гитарами, и проснуться на другой день со Средневековьем в душе.

Июнь наступил, принеся горячий ветер и заставив ртутный столбик термометра подскочить так высоко, что у всех просто слёзы навернулись на глаза от отчаяния. Приближалось испытание огнём, во всём смыслах [62] Игра слов: fuoco означает и огонь, и фокус в фото- и кинокамере. .

И будто этого недостаточно, вечером накануне начала съёмок Федерико позвонил мне и сообщил, что какие-то неожиданные обстоятельства задерживают его в Монтемерано, он догонит нас в Сан-Джиминьяно, и не нужно беспокоиться, главное, он нашёл балкон.

Когда вечером за ужином я сообщил об этом Леде, она лишь пожала плечами: у неё так пересохло в горле, что она не могла даже посетовать, только взяла стакан и отпила воды.

Наутро я встретил первый съёмочный день со стоическим смирением, надев светлую рубашку в голубую полоску и с короткими рукавами, чтобы не умереть от жары. Немного стучало в висках, я плохо и мало спал, снились какие-то неприятности, путаница. Но я привык, что поначалу это неизбежно, и знал, что как режиссёру мне следует сделать только одно — запустить механизм в действие и в нужный момент смазывать его, чтобы больше не останавливался.

На съёмочной площадке оказалось, что руководить придётся весьма возбуждённой, нервной труппой, тоже проведшей накануне бессонную ночь, и управлять толпой статисток, которые не могли присесть и изнемогали от тяжести парчовых костюмов и сложных причёсок, множества ожерелий и браслетов.

Всюду, куда бы я ни посмотрел, видел поднятые руки: всем хотелось донести до меня свои просьбы, вздохи, горестные восклицания. У Леды вздулась щека от укуса какого-то насекомого, с которым она боролась до рассвета, а теперь только и делала, что расчёсывала зудящее место, пока наконец не разодрала до крови.

— Когда я убила его, прихлопнув на подушке, он даже наволочку испачкал! Можешь себе представить?! — призналась она мне, вновь переживая отвращение, как будто это главное, что занимало её сейчас.

— Вели сменить наволочку, — посоветовал я, прежде чем, похлопав в ладоши, подозвал стоявшего у колонны Алена Вебстера, который безнадёжно пытался удержать на голове огромную бордовую шляпу. Она почему-то всё время обвисала и падала на бок.

Леда прижала к щеке платок, вздохнула и обнаружила, что есть ещё кое-какие дела: нужно снимать фильм. И умчалась к девушкам, чтобы ещё раз объяснить им, что они должны двигаться вот так-то и так-то, и никак иначе.

Когда я рассказал Френсису и Лавинии, какими хотел бы видеть их в этой сцене, то сразу понял, что реакция на команду «Мотор!» у них совершенно различная. Френсис, похоже, прекрасно владел собой; он выслушал мои просьбы с самоуверенным видом и дал понять, что всё равно будет поступать по-своему.

Лавиния, напротив, выглядела подавленной и недвижной, словно статуэтка. Позволила кузену Алену взять её за руку, даже не заметив этого, взмахнула ресницами и уставилась на меня. Казалось, она внезапно уменьшилась, как если бы робость вынудила её искать спасения в красном платье Джульетты, чтобы показать кинокамерам лишь самую малость своего тела.