Новый мир. № 7, 2000

Об одном я жалею, хотя едва ли имею право о чем-либо жалеть применительно к чужой биографии. В повести «Камера наезжает!..» Рубина продемонстрировала удивительную способность очертить типаж двумя-тремя сильными и резкими деталями, пригвоздить единственным определением, воспроизвести интонацию с истинно консерваторским слухом. Излагая самую непритязательную историю, с минимумом страстей, без единого убийства и с единственной трагифарсовой попыткой изнасилования, она умудрялась явить читателю весь кошмар позднесоветской жизни с ее тотальной имитацией — подменой творчества, общения, любви, смысла… Эта жизнь состояла из гипнозов и отвлечений — и, показанная глазами человека, ни к каким гипнозам и отвлечениям не способного (даже собственное творчество не кажется Рубиной сколько-нибудь серьезным выходом), эта действительность начала восьмидесятых представала триумфом бессмыслицы вроде бесконечно затянувшегося визита скучного гостя, выгнать которого не позволяет природная деликатность, а самому уйти некуда. Думаю, что нынешняя реальность в этом смысле ненамного предпочтительнее, да и всякая эпоха, кроме редких и кратких эпох переходных, дает не меньше материала для рубинской иронии. Только страсти сделались помасштабнее да события пострашней. Вот потому-то мне так обидно, что один из любимых моих писателей пять лет назад уехал в Израиль, а не в Москву.

Семен Липкин. Семь десятилетий. Стихотворения. Поэмы. М., «Возвращение», 2000, 591 стр.

Название объемного стихотворного тома Семена Липкина говорит само за себя.

Семьдесят лет — эпоха, первое стихотворение книги датировано 1931 годом, написано двадцатилетним поэтом. Такого долговременного поэтического существования, пожалуй, больше нет в русской поэзии: творческие миры наших относительных долгожителей-поэтов Тютчева, Фета, Ахматовой укладываются в полвека… Странное чувство: вот сейчас можно снять телефонную трубку и набрать номер человека, писавшего еще за десять лет до войны, которая сама кажется уже легендарным событием далекой истории. А в ранних стихах Липкина еще «Гражданскою войной / Разрушенные дачи» — множество зафиксированных примет довоенного баснословного времени… И при всем том — это наш современник. В его первых, ранних стихах — «кода» всего дальнейшего его творчества: мир русской Евразии, причудливо переплетенный с древнееврейским, библейским… «Здесь медленные движутся верблюды, / Похожие на птиц глубокой древности», и — «Из аула в аул я шатаюсь, но так / Забывают дорогу назад. / Там арабскими кличками кличут собак, / Над могилами жерди стоят… Вот уже за спиною мечеть и погост, / И долина блестит вдалеке. / Полумесяцем там перекинулся мост, / В безымянной колеблясь реке».

…Глубокое впечатление производят военные стихи Липкина, впервые собранные все вместе.

Военная лирика, наверное, — из лучшего, что есть в советской поэзии, и это объяснимо: стихотворцам тут можно было не врать, подлинный драматизм вывел на новые рубежи даже скромные дарования, позволил раскрепоститься сильным.

Липкин по самосознанию советским поэтом не был, но искуса «осоветиться», искуса, что «все действительное разумно», поэт, как и большинство его современников, очевидно, все же не избежал: «Пусть лукавил ты с миром, лукавил с толпой, / Говори, почему ты лукавишь с собой? / Почему же всей правды, скажи, почему, / Ты не выскажешь даже себе самому? / Не откроешь себе то, что скрыл ото всех? / Вот он, страшный твой грех, твой губительный грех!» («Беседа», 1942). Война помогла Липкину, как и многим, «открыть себе» правду, ведь внешний враг не так страшен, как внутренний, и воевать, очевидно, не столь тяжко, как трястись ночью в ожиданье ареста. В войну муза Липкина словно рассвободилась, лирическая речь достигла новых регистров, поэт пишет мощно и безоглядно. Потом — в шестидесятые годы — в поэме «Техник-интендант» (которую успела прочитать и оценить Анна Ахматова) он скажет о войне с большой силой 1. Но у стихов, написанных о войне «синхронно», особый замес, закал, особая неостываемость строчек. Одно из лучших здесь — «Воля»: писать в войну о страдании животных — как это пронзительно, как благородно! Когда овцы «окровавлёнными мордочками тычутся в бричку. / Ярость робких животных — это ужасней всего».