Новый Мир Новый Мир: Новый Мир ( № 5 2011)

Найман Анатолий Генрихович родился в Ленинграде в 1936 году. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Москве.

Анатолий Найман

*

ИЗ ДЫР ХЭНД-СЕКОНДА

Ода

1

Нематерьяльный слыша гул,

мир покидая — тленный, Божий,

я расстаюсь с румянцем скул,

огнем в глазах и белой кожей,

защелкиваю карабин

двуструнных мышц, сосуды в узел

вяжу — и на один один

встаю с органом жерл и русел.

В последний раз станочек бритв

двойных — с губы щетину режет,

в последний раз воздушный ритм

дыханья — тьму гортани нежит.

Как щелка в залежах руды —

в зубах зажатая травинка.

И немигающей звезды

ничтожная на миг заминка.

2

Есть созревающие в гроздь

автоматические звуки.

Но сокрушающие кость

парят над клавишами руки.

Они ничьи, запястье, кисть,

их пустота небес простерла

в тоске по жизни ногти грызть,

заламывать и класть на горло.

Две длани. Зов и нерв реклам

трактирных. Верхний угол фрески.

К ним я, и весь мой род, и клан,

все человечество — привески.

Мой голос ими тронут был

и осенен покров телесный,

когда, как тесто, голубь взбил

эфир игрой десятиперстой.

3

Не жизнь утрата. Не фарфор

разбит. Не что внутри и окрест,

пыль. Не что было до сих пор,

урон. Но возраст — кончен возраст.

И следующему не быть.

В нем все былые. Он тот самый

зовущий плакальщицу выть

над им и ими полной ямой.

Крах срока. Но сроков ли жаль?

Их цифр, их мелочей, их массы?

Того, что короток февраль?

Словца, смешка, слезы? Гримасы?

Не беглой, а другой, слепой:

когда мы рвем, резцы ощерив,

с мечтой, тщетой и счастьем, — той

навек натянутой на череп.

* *

*

Не может быть, что я — как те, что те — как мы.

Для них — кто жил до нас — мучная наша шутка

комок трагедии, а ковшик хохломы —

ноль-ударение над щелкой промежутка.

Пестро и центра нет, как в пламени печном.

Как код орнамента, как наша тень, издревне

есть время-истукан, есть рудознатец-гном —

и как из боя взвод, всегда разбито время.

Сто лет назад лилась торжественная речь

о том, как век жалеть. И от нее в столетьи —

божественная: как его стеречь-беречь.

И в полстолетьи — как гонять до пены плетью.

Ведь если нет его, то негде жить, и наш

матрас с валютой — прах, и бомж вельмож блаженней.

И жизнь — музей, и кровь — кино. И даже в раж

впадать не стыдно нам под камерой слеженья.

Мадригал Свободе

Свобода — своя вода, вещество-беда,

расхристанность без препон и битье о сваи,

в мережах частых всегда только груды да,

одни только в бреднях нет вместо блеска стаи.

Свобода — соль одиночества в сонме воль,

услада слабости между слоев напряга.

Свобода — щель между си и до, между фа и соль,

Варягом-песней и ржавым бортом Варяга.

И голос, что все в порядке, что хаос цел

(а тембр его — сестрин, грудной, а вот тон, тон — стервин),

под звон кандальный, под посвист казацкий пел,

под то, что с трибуны шептал остроумно Берлин.

Все шло к добру, но теченьем на мель снесло,

меча на Красную площадь икру парада.

На всех одна, а единственное число

чеканит шаг, выбиваясь носком из ряда.

Влюбленность. Похоть. Ненависть. Детский флирт.

Обвенчанность от рожденья, брак без развода.

Осадок на фильтре и что прорвалось сквозь фильтр.

Ты где, свобода? Избавь от себя, свобода.

И сколько можно, философ, менять мораль?

Ни словаря уже нет, ни времени, баста, хватит,