всеядный рвач, беззастенчивый мелкий враль.
Свобода — то, что знал о ней мой прапрадед.
Так кто свободен? Я? А она сама?
А всех заклинавший освободить Исайя?
Стоит зима: вся — свобода и вся — тюрьма,
и ждет прозренья река подо льдом слепая.
* *
*
Было дело, взволнованный лепет
липы в Летнем метался саду
возле школы, и маялся лебедь
символистский на пыльном пруду.
Быль. Но были былое сильнее.
Как и блоковских олово туч
тяжелее былого — в аллее,
где просвет до решетки летуч.
Бедность — да. Но не нищая. Просто
башмаки просят есть, коротки
рукава. Пуст живот. Но сиротство
не изъело слезами щеки.
Как бы не за что, а повинимся —
кто избег ледяного шурфа,
желтых звезд, орденов сталинизма
и смирительных простынь без шва.
Так — так так. Но бестактность сильнее
жития в преломлении линз,
как и пламени в пепельном небе.
Ибо жизнь — жизнь, и все. Эту жизнь
я сейчас через город на санках
как блокадную куклу тащу
и ни слов, ни подмоги от самых-
самых мне дорогих не ищу.
Поэзия
1
Я читал стихи. Словно пил вино.
Захмелел давно, с первых слов,
и сильней не пьянел. Не считал глотков.
Тяжелел. Было мне кирно.
Не хватало сил языком язык
отжимать, чтоб в кровь алкоголь
посылал, растворяя восторг и боль,
к каждой строчке чиркая: sic!
Так и шло оно, так оно и шло.
Кто-то вроде муз, вроде шлюх
подливал, бормотал, но и вкус и слух
отнялись. И вдруг — тяжело.
А ведь это Пушкина я стихи
перечитывал. И как хлыст
опускался, свистя, перевернутый лист.
За какие мои грехи?
2
Он памятник воздвиг. Не куклу стал варганить,
в изложницу чугун сливая или медь,
а грызть перо, строчить, бубнить и даже петь,
и этого итог я с детства знал напамять.
Подумал давеча, в каком же наизусть
“вознесся выше он главой” учил я классе,
и ждал, что вызовут, и прятался, и трясся...
Как факт — не вспомнить. Жаль. И грустно. А и пусть.
Вождь ставил монумент себе и нес турусы
другим; пускали гэс; бомбили города;
менялись цель и стиль — а я уж знал. Всегда,
выходит, знал — про столп, пиита и тунгуса.
Жизнь пролистал назад: ну хоть не день, но миг
увидеть снова тот, когда глазам впервые
открылись столбики и буквы огневые
зажглись, как на пиру, “я памятник воздвиг”.
3
Ни рассказ в стихах, ни мечта в стихах,
ни премудрость в стихах — не стихи.
Потому как стихи — это эх и ах,
вся их логика — хе да хи.
В них неправда — правда, и обе — ложь,
вроде к месту — и вот те на,
вроде дурью дурь — и ну ты даешь,
вроде речь и та и ина.
Вдруг дичает родной с младенства словарь,
вдруг напев, хоть не слышно лир.
Потому как язык не царство, а царь,
римский Август, чья мыза — мир.
Потому как слов гангренозную связь
грубо синтаксисом прошил —
и она, содрогнувшись, без шва сошлась.
И, как бог, он ожил. Ожил.
За
Что попадалось на глаза:
сирени мусор, зернь сирени
при мачт и жерл садовом крене
в шторм, по секстану к ПИ -арене
пруда — хотя и ни аза
не смысля, я был только за.
Не мне, зеваке, что , а тем,
в чьем сердце пламя, в зренье влага,
не различавшим зла и блага
ни сокровенного, ни нага
и не сбивавшим время в крем,
как я, слабак: давлюсь и ем.
Мне попадались жизнь и смерть,
и чудо, и подделка чуда,
всего с добром, добро без худа,
и люди — врозь и дробью люда,
и тракт со стрелкой на Сысерть-
Читать дальше
