Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане

Я ожидал продолжения, но больше он ничего не сказал.

– И это все?

– Все – что? – спросил он, оглядываясь по сторонам.

– Оно не блестит?

– Что не блестит?

– Сгнившее золото.

– Именно, Дейв. Так мы и узнаем, что оно сгнило.

Глаза его обратились к потолку, как бы говоря: ну что за тупица на мою голову!

– Значит, ты имеешь в виду, что золото сгнило, если оно не блестит.

– Ну вот, теперь понял, – сказал он. – Только мы сами не знаем причины. Мы не знаем, что заставляет его гнить.

– Шерман, можно еще вопрос?

– Да?

– У вас здесь до черта гнилого золота, так?

– Да, так оно и есть.

– Тогда почему бы вам не штабелировать его в сорок восьмом отсеке, который пуст? Может, оно там исправится.

– На это я никогда не пойду, – сказал он. – Как только мне попадается гнилой брусок, я его выбрасываю. Не хочу, чтобы зараза распространялась.

– Клади его в мешки.

– В мешки для мусора?

– Да, в мешки для мусора.

– Ты что, издеваешься? Не знаешь, как дорого они стоят?

Я сдался. Какое-то время я бегал за мусоровозами, но потом бросил. Я старался как мог, но было физически невозможно обследовать под завязку загруженный мусоровоз за те несколько минут, что отводились ему на проезд до базы. Там они сбрасывали свой груз на стоявшую в Гудзоне баржу, и золото возвращалось в море, откуда когда-то пришло. Как же я мог против этого возражать?

Если я что-то и ненавижу, то ненавижу я оставаться в помещении, когда на дворе стоит чудесная погода. Даже в бури и холода я неизменно предпочитаю бродить по холмам или пробираться через леса, полные полян, где никогда никого не было – или, по крайней мере, где никто не задерживался дольше нескольких минут. Никогда я не испытывал большего счастья, чем когда находился возле прозрачного озера или ручья или на какой-нибудь вершине Новой Англии, наблюдая за солнцем, рассыпающим блестки на возделанные поля и безмолвные городки.

По одной только этой причине, вне всякой зависимости от бедствий, связанных с работой, я начал сходить с ума. Если прежде я и в кабинете-то своем бывал не часто, а когда бывал, то всегда имел возможность открыть окно, то теперь меня со всех сторон окружали каменные стены. Грозы, вьюги и ураганы и ясные денечки приходили и уходили, а мы в своем подземелье ничего об этом не знали. Зимой я вообще не видел дневного света: в темноте туда опускался и в темноте же поднимался оттуда. Над столом Осковица висел календарь с изображением коровы, пасущейся на швейцарском горном склоне. Глубина, перспектива и колористическая гамма этого изображения были настолько прекрасны, что каждый раз, увидев его, я спрашивал самого себя: «Почему я еще жив? Что я здесь делаю?»

В детстве я любил играть с кубиками, а теперь, под землей, при немигающем и неизменном свете, это стало моей работой. Мы перекладывали штабеля золота, чтобы оно оставалось свежим. Если золотой слиток слишком долго пробудет в основании штабеля, куда нет доступа воздуха, то он начнет разлагаться.

Мы, разумеется, не снимали белых перчаток, охранявших золото от коррозии человеческого пота. Слитки имели семь дюймов в длину, около трех с половиной дюймов в ширину и дюйм и три четверти в высоту. Отлитые в Америке были прямоугольными, а в Европе – трапециевидными. Некоторые из них были стопроцентно чистыми, цвета золотистых лютиков, другие, имевшие примесь меди, выглядели красноватыми, а те, к которым примешались платина и серебро, представлялись белыми. Тот факт, что они стоили уйму денег, ничуть не застил мне взор, и я восхищался чистотой, редкостью, гладкостью и непорочностью этого металла. Золото относится к самой высшей знати периодической таблицы, и в стенах, выглядевших как кирпичная кладка небес, я был окружен тысячами его тонн.

Вскоре я обнаружил, что самая большая разница между мной и окружавшими меня недоумками состояла в том, что они не задавали вопросов. Их совершенно не интересовало, как работают те или иные механизмы, как на самом деле обстоят дела и как одни вещи связаны с другими. Более того, к моим расспросам они относились враждебно – во-первых, потому что не могли предоставить на них ответы, а во-вторых, потому что считали мою любознательность излишней. Вопросы мои, все до единого, и вправду имели уклон к получению информации, необходимой для грабежа, но у кого бы не возникло таких мыслей при схожих обстоятельствах? Каким же это надо быть ходячим мертвецом, малодушным трутнем, чтобы угодить в место наибольшего во всем мире сосредоточения богатств – быть погребенным ими, дышать ими – и не давать никакого пути мыслям о возможности их украсть?! Недоумки смотрели на меня только одним взглядом – взглядом оскорбленной невинности, словно мои расспросы были безнравственны.