Дэймон Гэлгут - В незнакомой комнате

— Не возьмете ли меня как-нибудь с собой, мне бы хотелось это увидеть.

— Да, конечно, возьму.

Сквозь стекло маски дно озера представляется поверхностью чужой планеты, на освещенной солнцем глубине гигантские глыбы громоздятся друг на друга, сияющие рыбы плавно скользят или мечутся стрелами, как птицы. День тянется долго, вяло, и все рады влезть наконец в лодку, которая доставит их обратно. Но наш кормчий озирается в тревоге. Что случилось? Нет одной ласты. Приезжие вздыхают и болтают, сидя в лодке, а я тем временем вылезаю, чтобы помочь ему в поисках. Для этого человека цена одной ласты, вероятно, равна неделе или даже двум рыболовецкого труда. Мы ищем на мелководье, в расщелинах скал.

— Поторопитесь, — сердито кричит одна из шведок, — мы же вас ждем.

Гневные слова наконец слетают с его языка.

— Вылезайте, — кричит он звенящим голосом, — вылезайте и помогайте нам искать. Это же кто-то из вас потерял ласту, мы не поплывем назад, пока не найдем ее.

Слышится недовольное ворчание: пусть, мол, он купит лодочнику новую ласту, если такой добрый. Тем не менее все высаживаются на берег и притворяются, будто что-то ищут. Наконец ласта найдена. Все снова залезают в лодку, и вскоре пустая болтовня возобновляется, но теперь он точно знает, что взрыв его гнева окончательно убедил их в том, что они подозревали с самого начала: он не такой, как они, он та самая южноафриканская задница.

Теперь что-то для него изменилось, ему становится трудно вести невинные разговоры с этими людьми. На следующий день он уходит один на долгую прогулку вдоль берега. В дальнем конце, где стоит местная деревушка и куда туристы никогда не ходят, обнаруживается скалистый мыс, и он решает, что было бы интересно перелезть через него. Но, приблизившись, видит, что люди все здесь загадили, где бы он ни попытался вскарабкаться, везде вонючие кучи и обрывки бумаги. Он представляет себе пронзительные крики шведок: о, какая мерзость. Это и впрямь мерзость, но тут ему в голову приходит другая мысль: если люди используют эти скалы в качестве туалета, то только потому, что у них нет выбора. Он спускается обратно, у него болит голова, горячий песок жжет ступни. Поблизости находится что-то вроде бухты для богатых экспатриантов, дорогие яхты вздымают свои шелковые паруса, как штандарты, но он проходит мимо и направляется в деревню. Он убеждает себя, что делает это, чтобы спрятаться в тени между хижинами, но на самом деле им руководит любопытство. На долгом обратном пути он впервые по-настоящему видит лохмотья, в которые одеты улыбающиеся дети, голые внутренности задымленных лачуг, где нет ничего, кроме двух-трех предметов сломанной мебели, тощих, как скелеты, собак, незаметно исчезающих при его приближении, и впервые дает себе труд задуматься, почему люди, живущие здесь, в своей стране, так охотно выполняют поручения проезжих иностранцев, ловят для них рыбу, готовят еду и убирают за ними. Вероятно, от жары у него очень сильно болит голова, и сквозь пелену боли прекрасный пейзаж отступает и раскалывается на отдельные фрагменты — здесь вода, там горы, еще в другом месте горизонт, — а те, в свою очередь, распадаются на свои составные части — ряд форм, структур и линий, — которые не имеют к нему никакого отношения.

Когда он возвращается, ирландка сидит во дворе на пороге своей комнаты и курит сигарету.

— Я расстроена, — говорит она ему, — я только что вышла из себя и, думаю, наговорила немного лишнего.

Человек, которому она наговорила лишнего, это работающий в пансионате старик. Она заплатила ему, чтобы он постирал ей, он постирал, развесил выстиранное на веревке, но о том, чтобы снять и сложить высохшее, не позаботился.

— Неужели я требую слишком многого? — возмущается она, а потом улыбается и спрашивает: — Я зашла слишком далеко?

Я больше не могу сдерживаться, гнев, который накануне дал лишь небольшую вспышку, теперь вырывается наружу.

— Да, — говорит он, — вы зашли слишком далеко.

Она выглядит испуганной и смущенной.

— Но почему?

— Потому что он старик, быть может, втрое старше вас. Потому что он живет здесь, это его дом, а вы лишь заезжая гостья. Потому что вам повезло иметь деньги, чтобы заплатить ему за стирку, а самой валяться на пляже. Вам следовало бы стыдиться, а не считать себя правой.

Все это он произносит, не повышая голоса, но яростно, задыхаясь, собственный гнев пугает его самого. Она моргает и, кажется, готова расплакаться. Такая ярость из-за подобного пустяка! Он же гневается не столько на нее и даже не на других членов их компании, самую отчаянную ярость он испытывает по отношению к себе самому. Он виновен не менее, чем любой из них, он тоже безразлично проходит насквозь, ему тоже повезло иметь деньги, и никакая уверенность в своей правоте не оправдывает его. После того как ирландка поспешно уходит, он садится в сумерках у входа в свою комнату, и гнев его, остужаясь, сменяется страданием. Еще прежде, чем она возвращается и сообщает, что сходила к старику и извинилась, он понимает, что чары рассеялись — он больше не может оставаться одним из этих сибаритов, ему нужно двигаться дальше, дальше.