Юкио Мисима - Звук воды

Кикуко, отчасти из-за своей болезни и сопутствующего ей комплекса неполноценности, была склонна видеть в веселом характере младшего брата проявление откровенного эгоизма. В его юношеской веселости не было ничего надуманного. Он веселился не оттого, что хотел подбодрить больную сестру, и не оттого, что хотел развеять сумрачную атмосферу дома. Просто Сигэдзиро был молод, и его молодость ослепляла его. Начальник на заводе любил юношу за приветливость и веселый характер — он прекрасно знал, что творится у того дома, и недавно повысил ему жалованье. И начальник, разумеется, ошибался, считая юношу достойным всяческого уважения за то, что, не смотря на тяжелые условия, он не теряет оптимизма.

В Сигэдзиро не было ни капли оригинальности. Попросту говоря, в нем отсутствовала личность. Он неизменно считал хорошими те фильмы, которые хвалили ему друзья, никогда не покупал книг — ему хватало и тех, которые ему давали почитать добрые люди. Свое стремление стать врачом, возникшее из-за повседневного общения с больными сестрой и отцом, он считал социальной нормой. Он не тратил ни времени, ни сил на бесплодные размышления об абстрактных вещах, и поэтому получал в своей вечерней школе хорошие оценки.

Словно в доказательство неуязвимости его души, он был самым высоким из троих детей Кэндзо, и здоровый румянец полыхал на его смуглой независимо от времени года коже.

Сёитиро был на кухне. Он отвечал за ужин, и хотя основным блюдом — в целях экономии сил — был хлеб, придумать, с чем его подать на стол, входило в обязанности Сёитиро.

— Ох, какой же я голодный! Братец, давай-ка скорее еду, — задорно сказа Сигэдзиро, раздевшись по пояс и обливаясь водой из чана, стоявшего у черного хода.

Кикуко, устало накинув на низкий стол скатерть, проговорила:

— Везет же некоторым, они бывают голодными. А мне вот еда не в радость. Этот хлеб прямо комком в горле встает…

Она говорила слабым голосом, но ее взволнованное сердце ликовало. Покинувшие Кикуко жизненные силы снова вернулись к ней — пусть не навсегда, пусть на очень короткое время, и болезнь скоро снова свалит ее с ног, но сейчас, казалось, ничто не сможет устоять перед этой вновь обретенной силой. Продолжая притворяться слабой, Кикуко радовалась, что теперь это всего лишь притворство.

Миг, которого она так долго ждала, приближался. За отражавшим сумрак матовым стеклом двери зазвенел велосипедный звонок. Дверь задрожала. Потом, дребезжа, медленно открылась.

Кэндзо, тряхнув сначала одной ногой, потом другой, далеко отбросил свои гэта и вошел в дом.

— Кикуко! Ты меня у дверей ждешь! Бедненькая моя доченька, сегодня у меня нет для тебя подарков. Я дошел до самой Осаки, но так и не смог купить розовые лепешечки. Товар весь вышел. Вышел товар. Вот какой я хороший отец! Так разозлился, что пошел на аттракционы и долго-долго там играл.

Кикуко молча улыбнулась. Спокойная улыбка обнажила ровный ряд маленьких, поблескивающих зубов.

— Ох, как пить хочется! Пи-ить. Хо-оче-ет-ся, — пропел Кэндзо. — Эвона как. — С этими словами он подошел к буфету.

Кикуко сидела неподвижно, как затаившаяся кошечка.

Из кухни доносился громкий стук ножа. Сёитиро резал овощи. Он не мог не слышать, что отец вернулся домой, и теперь изо всех сил стучал ножом, чтобы обмануть самого себя.

Кэндзо достал из буфета свой любимый серо-зеленый юноми обжига масикояки [16] Обжиг масикояки — керамика, сделанная в местечке Масико, префектура Тосиги. Самые ранние керамические изделия масикояки датируются 1853 годом. и пошел на кухню.

Кикуко заволновалась: а что если перед тем, как пить из стакана, папа решит его помыть? Она немного наклонилась вбок, чтобы видеть, что происходит на кухне. Отсюда ей была видна обтянутая футболкой спина Сёитиро и его затылок. Не поворачиваясь, он взял юноми у отца из рук. Ни один мускул не дрогнул. Не споласкивая стакан, налил в него воды и передал отцу. Кэндзо закинул голову назад так сильно, что стал виден его кадык, и залпом осушил стакан.

— Вкусно. Налей еще, — сказал он сыну.

Сердце Кикуко бешено заколотилось. Выпив еще один стакан, Кэндзо вернулся в комнату и сел напротив дочери.

— Я тебе соврал, что сегодня у меня нет для тебя подарка. Ах, отцовское сердце… Я расстроил тебя, чтобы потом обрадовать. Такое вот доброе сердце. Слышишь, Кикуко? Вот тебе подарок. — С этими словами он достал из рукава цветной ремешок от женского гэта. Снаружи ремешок был бордовым, внутри — там, где он соприкасался с ногой,— краска в нескольких местах сошла от пота. Наверное, у женщины, которая носила этот ремешок, пальцы постоянно были испачканы красным. С оборванных концов ремешка торчала грязная вата.