Евгений Эрастов: Забытая рукопись. Рассказ

Теперь уже с трудом вспоминаются все эти реалии бесцеремонно, по-хамски ворвавшегося в нашу жизнь капитализма: бездарные аляповатые ларьки, покрытые решетками, подержанные, битые иномарки, обилие латинского шрифта на вывесках.

Жуткие виадуки, грязная железная дорога. В кюветах — обычное содержимое мусорных контейнеров.

Но Витя не мог видеть ни супермаркетов, ни магазинов сотовой связи. Я и сам не понимал, почему все это мне было так важно!

Само здание общежития (а мне приходилось там бывать и раньше) всегда вызывало ощущение какой-то бесприютности. Сейчас там порядки строже — кто угодно не пройдет. Установили турникет, в будке сидит мордоворот в камуфляжной форме. Выжидаю время, когда в дверь просачивается большая группа студентов, вхожу вместе с ними. Мордоворот говорит по телефону, что-то ищет в регистрационном журнале. Быстро прохожу через турникет. Студенты меня не выдают — срабатывает, по-видимому, мой интеллигентский облик.

Все тот же лифт, медленно скользящий по шахте.

Я поднимаюсь на шестой этаж, выхожу из лифта.

Не знаю, из какого окна он выпрыгнул, знаю только, что упал не на улицу, а во двор. Действительно, высоковато.

И страшновато.

Я долго смотрю вниз. Я пытаюсь понять, что он чувствовал тогда, в далеком октябре 1993 года.

Нет, он вовсе не был героем и не ходил защищать последний русский парламент. Его убили вовсе не выстрелы из «демократических» танков на Краснопресненской набережной. Мне кажется, что он ушел от нас еще раньше, так же как Блок угас не в двадцать первом, а в восемнадцатом году.

«Как тяжело ходить среди людей и притворяться непогибшим…»

В наш город привезли его в товарном вагоне — отец Виктора имел какое-то отношение к железной дороге.

Похоронили Бибикова на кладбище, расположенном в районе фабрики «Красная Этна». Возле жуткой, ободранной кирпичной стены — скромная могила, оставляющая ощущение заброшенности. Там стоит металлический памятник-времянка с красной звездой. Какое-то странное недоразумение — Витя никогда не служил в армии. Может быть, это символ того, что он был и оставался до конца своей жизни советским человеком?

Да нет, он вовсе и не был человеком советским в его тогдашнем понимании. Советским был я. А он был обычным русским человеком.

А если честно… Если честно, то я вообще очень плохо знаю, каким он был, и сильно переживаю из-за этого. Я чувствую нишу в пространстве, которую занимало когда-то его тело. Эту нишу теперь не может заменить никто и ничто.

У меня никогда не было друзей. Но я понимаю, что именно Витя Бибиков мог быть моим другом.

Он не сумел перепрыгнуть через водоворот, отделяющий тот берег от этого. И я не знаю, кем бы он стал, если бы перепрыгнул. Во всяком случае, я его не вижу ни пошлым коммерческим издателем, ни тем более писателем-пройдохой, ловким получателем всевозможных пахнущих дешевыми фуршетами междусобойных премий и грантов, ни членом всяких международных, всеевропейских и прочих фондов.

Смог бы он работать как я? Наверное. Только никогда не стал бы писать то, что его не интересовало. В отличие от меня.

И, наверное, есть в этом какая-то несправедливость, что я со всеми своими статьями и диссертациями, почти никому не нужными, живу, а его — нет.

На памятнике скромная табличка: «Бибиков Виктор Александрович. 1961–1993».