Евгений Эрастов: Забытая рукопись. Рассказ

Мария Сергеевна дала мне понять, что и она, однако, не лыком шита и понимает, что такое Михаил Куликов.

— Никакого архива у Миши не было, — сказала она мне. — Все, что он написал, напечатали в местном издательстве. Писал на обычных машинописных листках, шариковой ручкой. Потом перепечатывал сам на машинке.

— Может, какие машинописные рукописи сохранились?

— Да нет. Он сам завещал все свои бумажки сжечь, в том числе и всю переписку. Я все это сложила в большой мусорный мешок и сожгла в саду на костре за один раз. Все в один мешок убралось. Кстати, книжки его у меня есть, несколько пачек на шкафу лежит. Хотите, подарю книжечку?

— Спасибо, у меня есть, — привычно наврал я, понимая, что сохранил о Кулике такие светлые воспоминания, которые его опусы могут только испортить. — Я вам советую подарить книги в библиотеки города и области.

— Да я уж подарила. После его смерти двенадцать лет прошло.

Когда я спускался по лестнице, то увидел нацарапанное на стекле изображение гитары… И тут я вспомнил, как в восемьдесят втором году, то есть двадцать семь лет назад, носил Кулику какую-то рукопись. Рукопись он дал мне накануне обсуждения. Чьи это были стихи, не помню. Кулик, будучи пьяным, забыл портфель со стихами в автобусе. Он всего лишь один раз в жизни позвонил мне с просьбой — занести ему домой эти стихи. Продиктовал адрес, объяснил, как проехать. И уже тогда на стекле была нацарапана гитара!

Почему-то мне было страшно все это осознавать. Примитивные наскальные рисунки и надписи остались, несмотря на смену общественного строя. Экономика и юридические законы — тот внешний, ничего, по сути, не меняющий пласт, который смывает первая набежавшая волна. А вот суть народа, мышление народа, язык народа — попробуй-ка это измени!

Кривые гитары так и останутся на стеклах лестничных площадок.

Мои изыскания продолжились вторым визитом. Варя Кудашева, доцент кафедры русского языка. Варя старше меня на год, училась со мной на филфаке, мы были знакомы, но почти не общались. Меня больше привлекало литературоведение, ее — лингвистика. Однажды вместе принимали участие в конференции молодых ученых нашего университета. Варя тогда заведовала филологической секцией.

Именно она-то и была в конце восьмидесятых годов особенно дружна с Бибиковым.

Теперь Варе уже сорок семь, живет одна в двухкомнатной квартире, оставшейся от бабушки, в длинном блочном доме на улице Рокоссовского. Это не худший район города, рядом — большой лесопарк с тремя озерами, любимое место отдыха местных жителей, но все равно — окраина.

Замужем не была, детей нет.

За эти годы она, как ни странно, мало постарела. Такая же быстрая, худощавая, подвижная, много курит. С самого начала не поверила, что мой визит связан исключительно с творчеством Бибикова. Варя принадлежит к той разновидности женщин, которые любое общение воспринимают исключительно как повышенное внимание к себе. Сказать ей о том, что она мне не интересна ни как человек, ни как женщина, — значит обрубить весь дальнейший разговор.

С другой стороны, она должна бы понимать, что в моем возрасте мужчины уже не интересуются своими ровесницами.

Вообще, Варвара Николаевна оказалась честнее, чем я предполагал, и почти сразу выложила свои карты:

— Неужели ты пришел только ради воспоминаний?

— Мой визит. Варя, носит исключительно профессиональный характер. Я по природе архивист, по специальности — литературовед. Стихи Виктора — возможно, лучшие стихотворные строчки, написанные когда-либо в нашем городе.

— Это очень смелое утверждение. Я его вряд ли смогу разделить.

— Я тебя спрашиваю не как читателя и не как преподавателя вуза, а как близкого Виктору человека. Мы собираемся издать книжку стихов Бибикова. Разумеется, у нас есть и другие авторы, незаслуженно забытые читателем. Возможно, будет серия книг. Но пока у меня, как говорится, проблемы с материалом… Точнее, с его количеством.

— У Виктора не было никакого архива. Нигде и никогда. Насколько я помню, стихи всегда писал в одной общей клеенчатой тетради буроватого цвета. Где теперь эта тетрадь, понятия не имею.

— А где вы с ним жили, если не секрет?

— А здесь и жили. В спальне. А в этой комнате обитала моя бабушка. С бабушкой у него были очень хорошие отношения. Она же была книжница, почитательница всяческой поэзии… Так что — родственные души. Хотя между ними было шестьдесят лет разницы. Когда мы ссорились, она всегда была на его стороне. Считала Виктора очень романтичным, талантливым. В ее молодости был такой символист — Виктор Гофман. Бабушка видела его, будучи гимназисткой, переписывала в особую тетрадь его стихи. Она говорила, что Бибиков чем-то похож на Гофмана. Даже имя у них было одно. Тогда, кстати, в начале века, имя Виктор было весьма редким, даже экзотичным. Сейчас оно совсем не воспринимается как экзотика. Говорю тебе как лингвист. Стихи Бибикова она не понимала, но сам дух поэзии был ей близок. Возможно, тогда, в эпоху ее молодости, такой тип молодых людей, к которому принадлежал Виктор, был весьма распространен. Но для нашего времени он уже был анахронизмом.