Тут возникает главный вопрос — не у Личутина, у непредвзятого читателя. Вопрос таков: кому предназначен этот текст? Обычному, среднему человеку? Но так ли уж волнует обычного человека вопрос дележки писательских дач, от которой ему уж точно ничего не обломится? И не скажет ли он себе, если сохранил все-таки здравый рассудок: да пропадите вы пропадом со всеми своими дачами, мне-то какое до них дело? А если невзначай он еще и человек порядочный, может, пожалуй, прийти в голову и такое: не слишком ли унизительна вся эта переделкинская возня для людей, как будто провозгласивших (самим выбором профессии) интерес лишь к высокому и вечному?..
Впрочем, вернемся к обидам. Переделкинское сообщество, по собственному признанию автора, показалось ему равнодушно-холодным к жизни, проходящей внутри ограды его личного участка, — к тому, «что мучает ежедень». Но из текста «Сукиного сына» никак не следует, чтобы его самого и членов его семьи особенно интересовало, «какие заботы гнетут» за чужими заборами…
Точнее, автор и не заглядывая знает, что забот там никаких нет и не может быть — разве только хранить да умножать неправедно нажитое богатство. Вот пристроили проклятого пса сторожить участок, где идет масштабное строительство. «Столько денег убабахано, зарыто в землю», — недобро причитает Личутин и тут же спешит с далеко идущими выводами: «И прежде, братцы, бывал доход, его прятали в чулок, боялись показать достаток, чтобы не выбиться лицом из прочих; но разве то были день-ги-и! да перед нынешними пачками „капусты“ это просто карманная мелочевка…»
Откуда каждая конкретная «капуста», Личутину тоже, конечно, известно. «Народ с невиданным цинизмом ограбили, раздели и разули, залезли в каждый русский дом и забрали последнее средь бела дня, нагло надсмеявшись, и несчастные смиренно согнули выю и признали разбой за разумную необходимость… В первую революцию ограбили богатых и умных, нынче же наглые и хитрые ограбили всех, но особенно бедных». Ладно, пусть это будет обобщение. Личутин алчет справедливости, смутно грозит истощением народного терпения и обещает «новый поход», который сметет дурную пену… Но какой справедливости он все-таки хочет? Чтобы пришел некий условный Виктор Анпилов, «человек незаурядный, сметливый», — и разрешил ситуацию столь же прямолинейно, как с обнаглевшим псом. «И все вопросы сразу сняты. Слушай, забрел бродяга в чужой двор, попросил еды. Его вы, конечно, пожалели. И вот вам деспот, и вы уже никчемные твари, он над вами издевается. И как в таком случае изволите поступить?» Поступить предлагается решительно — см. выше.
Хотя с собакой Анпилов поступил, как мы уже знаем, в противовес своим угрозам, исключительно гуманно, политическая аналогия (с ружьем) приводится Личутиным, кажется, совершенно всерьез. И понимать ее следует, видимо, буквально. Не будем выяснять, как реально он себе это представляет, — вероятно, это мыслится чем-то вроде Пугачевского бунта. Не дело писателя размышлять, как там после обустроится Россия (и вынесет ли она еще один социальный переворот), главное — возбудить народный дух и волю к борьбе.
Впрочем, финал «Сукиного сына» оказался пессимистическим: «Незаметно подползла и укрепилась в России новая форма власти — тирания чуждого духа, и всякая, даже сильная личность не может заявить о себе в полный голос, невольно подчиняясь особому скрытому сообществу людей, захвативших государство. Деспотия духа, которой не было даже при Советах, нечто совершенно новое для России…»
Объяснить такой финал не представляет труда — в школьном курсе еще «при Советах» пессимистические настроения в русской литературе принято было возводить к тому, что в стране то революционная ситуация еще не созрела, то, наоборот (после 1907 года), разрешилась, но плодов не принесла. Народного бунта Личутину, конечно, хочется, но сам он в его возможность, видимо, не до конца верит.
Прелюбопытно, однако, это признание про «деспотию духа, которой не было даже при Советах» (это когда то есть «ограбили богатых и умных»). Варианта интерпретации возможно два: или Владимир Личутин запамятовал, каково было «сильной личности заявить о себе в полный голос», если по случаю то, что собиралась она в этот голос сообщить, слегка расходилось с тем, что принято было у «сообщества людей», на тот момент представлявших собой государство, — хоть бы то был сопливый комсорг или профсоюзная профурсетка. И кто бы ей, личности, дал для того хоть самую занюханную трибуну?.. Или убеждения самого Владимира Личутина и всех знакомых ему людей так счастливо совпадали с требуемыми, что у него ни разу не возникло случая хотя бы краем глаза разглядеть возможность идейного диссонанса между «сильной личностью» и тоталитарной системой.
Читать дальше
